Проехав по лесной колее пять вёрст, задрыщевцы въезжали в самую ближайшую от их села соседнюю деревню. Козолуп уже изрядно набрался, прикладываясь к бутыли, которую вёз для хозяина. Сам же хозяин дома, сидя на завалинке, уже стал клевать носом, совсем забыв утереть его платком, который всегда был при нём. Приглашённых гостей, пригревшись на тёплой завалинке, он ожидал уже третий час.
Вдруг, перед лошадьми, будто из-под земли, выросла плотно сбитая женская фигура. Гавриил с Павлом матерясь натягивали вожжи, и орали в две глотки. Лошади встали на дыбы и заржали, а фигура – ни с места, стала вкопанным столбом. Начали тормошить задремавшего батюшку. Большая, взлохмаченная башка с соломой в волосах, с глазищами навыкате уставилась на эту, выросшую ни откуда, бабью фигуру.
Перед лошадьми стояла молодая девица, лет восемнадцати, в лёгком летнем платье. Имела она, не по своим годам, крупные, тугие телеса: огромные, пышные груди и широкий зад. Толстенькие белые ручки с маленькими кулачками упёрлись в её круглые бока, и такою же толстенькой ножкой девка шлёпала по земле, поднимая пылищу по самые колени.
При туго затянутом корсете, ещё можно было распознать контуры девичьей талии. На крупной, круглой головке имелись две косички цвета соломы, и были уложены эти косички в сдобные ватрушки, которые красовались над розовыми ушками, мудрёно закреплённые невидимыми шпильками. С висков на пухлые щёчки свисали два завиточка, и в каждом ещё имелись по три колечка. Три ямочки: две на пухлых щёчках и одна прямо на серединке маленького подбородка, и яркие, маленькие, пухленькие губки на круглом личике приковывали к себе взгляд. Всё вместе делало фигуру настолько запоминающейся, незаурядной, колоритной и неповторимой, что отыскать ещё одну такую, было бы невозможно.
– Ну-у, и чаво надоть, дочь моя? – смиренно спросил взбодрившийся Козолуп, с большим любопытством разглядывая фигуру, которая умудрилась поставить лошадей на дыбы. Он никогда не видел, чтобы баба могла это делать. – Да, ты, дщерь моя, никак навозилась где…? Ноги, штоль не йдуть? Таки подь к мине, причастись блаженная. Налью, скок не попросишь. Эван, пити не испити.
Козолуп поднял над собой бутыль с мутной «водой»:
– Не боиси…, греха тута нетуть, кады стаканец-другой на душу примешь, она токи добрей и бодрей становитси. А грех я отпушшу, ежель имеешь какой! Ходи, ходи милая, приложимся к сосуду, и ноженьки сами поведуть тебя к счастию твому, ежель ишо не имеешь такова, а я, благославлю! А можа и не…
Козолуп привстал, не договорив чего хотел и начал осматривать девку совершенно другими, не любопытными, а жадными глазами, тараща их на крепко сбитую, круглую фигуру. «Вша кака ядрёна, мать её ети! И ногою не раздавишь! Крепка баба!» – оценивал, присмотревшись к девке Козолуп.
– Тож мне, удивел бутолью стеклянной! Да у мэне их целый погрэб и коды хочу, тоды и прикладаюсь. А твоею вонючки и глату не зроблю, мутяга одна. Гнаты потыхэньку, тэрпеньем трэба, поки со слэзою попутаты можно станет. А твоя мутяга, да от такэю тилькы в телегу блеваты, птфу-у…, – девка послала смачный плевок под копыта притихших лошадей. – Так вота шо, казаты тэбэ хочу, пан Козолупэ!
Она смело, с вызовом смотрела в страшный, лохматый, и истыканный соломой облик удивлённого святого отца.
– Да ты, пановэ, мабудь запомьятав, як ворота нам росхэрачив в щэпу напрочь! Цэ ты, ты пановэ, жапою звоею курэй наших во двори пораздавкав, колысь тэбэ завурачивало в навози. Я в щеляку до утрянцы з тэбэ ока нэ зводыла. Потим бачила, уползал ты як. Як гада грэмуча с пэснякамы, товста жопа вэрхом, а глотка в навози! А щэ звященна хфигура звьётся, грэхи з народу зтаскываешь, птфу-у…
