– Он на бомбардировщике «хейнкель», весь экипаж погиб, мотор подбит, летчик хочет сесть в Кале.
Все уставились на блондинку.
– Вы уверены, что мы говорим об одном и том же самолете? – с явным сомнением спросил дежурный офицер.
– Тесса, – сказала Мэдди в телефонную трубку, – немецкий самолет может быть над проливом?
Теперь все затаили дыхание, ожидая, когда из динамика раздастся бестелесный голос Тессы, которая в этот момент сидела где-то под меловой скалой, неотрывно глядя на зеленые огоньки экрана. Ответ появился на бумаге, выйдя из-под кончика карандаша Мэдди, которая черкнула: «Расположение противника – курс 175, Мейдсенд 25 миль, высота 8500 футов».
– Какого хрена он решил, что летит на Ла-Маншем?
– Ой! – выдохнула вдруг Мэдди, сообразив, что происходит, и замахала в сторону громадной карты юго-востока Англии и северо-запада Франции с частью Нидерландов, которая занимала всю стену за радиостанцией. – Смотрите, смотрите, он движется от Суффолка. Бомбил там прибрежные базы, пересек устье Темзы в самом широком месте и решил, что это и был Ла-Манш! И теперь летит прямо на Кент, а сам считает, что это Франция!
Дежурный офицер скомандовал радистке:
– Ответьте ему.
– Вам придется меня проинструктировать, сэр.
– Бродатт, дайте ей все необходимые инструкции.
Мэдди сглотнула. Но на самом деле времени на колебания совсем не было. Она спросила:
– Он сказал, на чем летит? Какой у него самолет, этот его бомбардировщик?
Радистка сперва сказала название по-немецки, но все смотрели на нее непонимающе.
– «Хе сто одиннадцать»? – неуверенно перевела она.
– «Хейнкель хе сто одиннадцать», а дальше?
– Просто «Хейнкель хе сто одиннадцать», больше он ничего не сказал.
– Значит, просто повторишь тип его самолета, «Хейнкель хе сто одиннадцать». Жми кнопку, которая перед тобой, и говори, только все время держи ее нажатой, иначе он не будет тебя слышать. А когда договоришь, отпусти, чтобы он смог ответить.
Дежурный офицер уточнил:
– «Хейнкель хе сто одиннадцать», это Кале-Марк. Скажите ему, что мы – аэродром Кале-Марк.
Мэдди слушала, как радистка начинает свой первый сеанс в качестве диспетчера, да еще на немецком, невозмутимо и четко, будто всю жизнь инструктировала бомбардировщиков люфтваффе. Пилот с мальчишеским голосом в ответ издал благодарный вздох, чуть не плача от облегчения.
Радистка обернулась к Мэдди:
– Он запрашивает посадку.
– Скажи ему вот что, – Мэдди черкнула в блокноте несколько цифр. – Вначале назови его, потом – нас. «“Хейнкель хе сто одиннадцать”, это Кале-Марк». Дальше номер посадочной полосы, скорость ветра, видимость, – она яростно писала в блокноте. Радистка вгляделась в числа и аббревиатуры и с уверенным спокойствием заговорила в микрофон, отдавая приказы на немецком языке.
Потом замолчала на полуслове и идеально наманикюренным ноготком ткнула в запись, которую дала ей Мэдди, одними губами произнеся: «ПП двадцать семь?»
– Посадочная полоса двадцать семь, – еле слышно ответила Мэдди. – Скажи, «посадку разрешаю, посадочная полоса двадцать семь». И скажи, если у него остались бомбы, пусть сбросит их в море, чтобы не взорвались при посадке.
В диспетчерской стояла тишина, всех словно загипнотизировали резкие, отчетливые инструкции на непонятном языке, которые элегантная радистка произносила с привычной властностью большой начальницы, и страдальческие, столь же непонятные задыхающиеся ответы мальчишки в подбитом самолете, а Мэдди строчила указания в блокноте, где оставалось все меньше свободного места.
