Эконом с длинными, седеющими бакенбардами взгромоздился на табурет за стойкой. На нем безупречный черный сюртук. Он сказал, что его зовут Нортрап, слабо пожал нам руки и указал на лавку, пробормотав, что очень нам сочувствует. Он переворачивает страницы своего журнала, и каждый шорох, каждый скрип пера прокатывается долгим эхом в этой комнате с высокими потолками. Он смотрит на меня и моргает.
Кэти отрывается от своего рукоделия. Оборачивает свободную нитку вокруг пальца и снова распускает ее.
– Я нашла, что доктора здесь очень заботливы. Они не безразличны к пациентам.
– Значит, ты все-таки навещала ее?
Она вспыхивает. Склоняется к своим кружевам, сосредоточенно кусает губу, наматывая нить цвета слоновой кости на челнок. Она плетет снежинку.
– Я не бессердечная.
– Как часто?
Пальцы Кэти замирают, не довязав узел. Нахмурившись, она качает головой, зажимает петли, но бросает кружево на колени.
– Пока она не отказалась видеть меня.
Я слышу голоса наверху широкой лестницы. Голоса звучат приглушенно, двери по обе стороны площадки закрыты. Но время от времени одна из них открывается и вырываются голоса, сопровождая медсестру в подрагивающем чепце, санитара, поправляющего рукава, смотрительницу, катящую металлический поднос. Резкий звук, бормотание, лепет, удар.
Сверху хлопает дверь, и что-то – жестяная кастрюля или ведро – бьется об стену. Я смотрю на потолок, и мистер Нортрап тоже, мы отслеживаем тяжелые шаги, которые вдруг замирают.
– Сколько еще ждать? – спрашиваю я. У меня подрагивают руки. Я обвиваю ремешок ридикюля вокруг ладони, стискиваю пальцы.
Хмурясь, Нортрап достает карманные часы.
– Доктор Мэйхью на обходе. Вы пришли в неприемные часы.
Я откидываюсь к спинке лавки, но деревянная скамья не предназначена для отдыха. Мне приходится наклониться вперед, и край корсета впивается в бедренные косточки.
Остается только ждать. Смотреть, как человек напротив меня пишет в своем журнале.
– А пациенты здесь проходят?
Он откладывает перо. Смотрит на меня черными, как ночь, глазами и отвечает:
– Это вестибюль.
– Это я вижу.
– Для посетителей. Таких, как вы.
Где же тогда Алиса вошла? С одним сундуком и неподъемным грузом лжи Лайонела? В четырнадцать лет Алиса перестала разговаривать. Только вот болтала о новорожденном черном теленке, а на следующий день замолчала. Неделя прошла, и год, а она все молчала – остался лишь наш особый язык знаков и жестов. Как же она делилась своими переживаниями и страхами?
Дышать все тяжелее. Я вскакиваю, подхожу к входной двери, поворачиваюсь к эконому:
– А где принимают пациентов?
– Миссис Эбботт…
Он поднимает руку, на его лице застыло любезное выражение.
– Значит, где-то в глубине дома.
Там, за лестницей, круглое стеклянное окошечко врезано в дверь, а за ней – подвал и морг.
– А. Миссис Эбботт. Миссис Сноу.
Повернувшись, я обнаруживаю прямо перед собой высокого мужчину, он стоит слишком близко, и я вынуждена смотреть на него, запрокинув голову.
– Доктор Мэйхью?
– Да. Собственной персоной.
Голос у него сахарно-медовый. Он держит под мышкой блокнот, теребя его уголок. Волосы густые, с проседью, но буйные бакенбарды черные. Я не могу определить его возраст. Серые глаза глубоко посажены, над ними тяжелые брови. Он повидал жизнь: морщинки в уголках глаз, похоже, и от душевной боли, и от смеха. Его взгляд мечется туда-сюда, он наставляет длинный подбородок на меня.
