Когда булочки ещё умели смеяться - страница 11

Помню, в тот миг я даже испугался настоящим детским страхом: искренним, пожирающим. Подумалось – а вдруг они встретятся: отец и отчим? И что тогда? Они убьют друг друга? Перспектива убийства меня пугала.

И тут вдруг появился отчим. Он сутулым семафором шагал в своей красной нейлоновой рубахе с воротником, напоминавшим жопу большой бабочки, отрезанную вместе с нижними крыльями. Поначалу, приходя в наш дом, отчим часто надевал эту рубаху. И своею торжественностью рубаха кричала нам в голос: «Смотрите, какой он яркий! К вам пришёл человек-праздник!». Но на самом деле было не так весело, как – натужно. Своей вычурной подачей отчим пытался пересилить, что среди нас он был «на новенького», с никаким семейным опытом, и это положение его ломало, турусило; и ему нужен был некий козырь, какой-то финт, прикол что ли, которым он мог прикрыться, как надёжным щитом, чтобы мы удивлялись ему, радовались, чтобы реагировали на него, как на лампочку Павлова, чтобы приняли его, чтобы мог он приходить и оставаться заметным, праздничным и желанным… Отчим придумал красную нейлоновую рубаху, и это работало.

Отчим издалека увидел нас, сидящих в дымной «Волге». У него было отличное зрение. Я всегда завидовал ему в этом, и однажды на рыбалке даже спросил у него, а сколько миллионов звёзд он видит своим зрением. Правда, у отчима клевало, и вопрос повис… Увидев нас тогда в «Волге», он не кинулся в бой, не повернул назад, а лишь чуть-чуть, на длину моего испуганного вздоха замедлил шаг, хлестнул взглядом по машине с моим отцом и со мной, потом как-то суетливо поправил чёлку, – а между тем эту манипуляцию со своей чёлкой он всегда делал только тренированно красиво, и наверное поэтому она специально съезжала ему на лоб, чтобы отчим снова и снова отработанным жестом четырехпалой щепотью забрасывал её на правую сторону, завершая этот жест слегка пеликаньим поматыванием головы; ох, и красиииво он делал это, блядь! и похоже всем бабам эти его проделки с чёлкой нравились, а он отлично понимал это, – и скрылся за дверью нашего подъезда.

Потом отчим не раз вспоминал меня на переднем сидении отцовской «Волги»… Удовольствие ему доставляло, что ли, при этом театрально скрипеть зубами и называть меня «отродьем». Случалось, он даже заигрывался, когда от театрального зубовного скрежета скатывался до пьяных, совсем не мужских истерик, и даже выл какими-то женскими руладами, с настоящими слезами, и в этом было что-то абсолютно чуждое для двухметрового мужика с хриплым прокуренным голосом. Наверное, объяснение этому крылось в том, что отчим родился в Международный женский день 8-го марта.

…Отчим прошёл мимо и скрылся за дверью нашего подъезда, а отец молчал, добела забодав подбородком руль. Потом выдернул из бардачка кулёк карамели, ткнулся табачной небритостью в мой висок и уехал на многие-многие месяцы… Уже в отъезжающую «Волгу» из меня вырвалось успокаивающее: «Не стану я его папкой называть!».

Отчим всегда бравировал, будто бы ему абсолютно похуй, что в этой квартире ранее жил чужой человек – мой генетический отец, его предшественник, который ещё не так давно спал на этой кровати, смотрел в этот чёрно-белый «Рекорд», ел из этой посуды, наконец, ссал в этот унитаз. На самом же деле, незримое отцовское присутствие в доме, так и не выветрившееся с разводом, очень мешало отчиму. И отчиму до зарезу нужны были какие-то решительные действия, как отправная точка на пути самоутверждения среди нас, чтобы потом разделять и властвовать, чтобы доминировать в навсегда чужой для него семье. И стоило ли удивляться, что скоро в семейном альбоме не осталось ни одной фотографии моего отца, даже той, где отец, где мама, где брат, где я, где яблони цветут.