Когда исчезли голуби - страница 25

– Ты слышишь меня? Ты понимаешь, что я говорю?

Крик Эдгара прилетел откуда-то издалека. Стеклянная банка упала со стола на пол и разбилась, в ней стояли калужницы. Ветром их унесло к стене, к мышеловке. Я смотрел на них. Их собрала Розали, ее пальцы касались моих пальцев совсем недавно. Я дрожал, как лист табака, подвешенный на просушку, меня охватила лихорадка, как будто сердце мое заковали в бочку. После жара от сердца к животу пополз леденящий холод, я не чувствовал больше ни рук, ни ног. Рот Эдгара продолжал открываться и закрываться.

– Ты понял, что я сказал? Ее уже похоронили.

– Вурсти, закрой дверь, дует.

– Роланд, ты должен понять маму и Леониду. Похоронить пришлось тайком, на шее остался след.

– Вурсти, не кричи.

Я взглянул на мышеловку. Она была пуста.

– Какой такой след? – закричал я.

– Остался след! Женщины такие чувствительные, кто знает, что заставило ее совершить этот грех.

Я бросился запрягать мерина.

Ответов на вопросы не было, но факт оставался фактом: Розали умерла. Мать и Леонида встретили меня как чужого, Леонида потуже затянула платок на шее, словно хотела сплющиться и исчезнуть, и стала заваривать корм для скота. Мне здесь были не рады. Мать открыла рот, словно тяжелую дверь, но слов не было. Я попытался вытащить из нее хоть какие-то намеки на то, что произошло и почему, кто приходил и когда, за жиром или яйцами, какие солдаты, их имена. Я не поверил грязным словам кузена, не могла Розали сделать с собой что-то дурное. Взгляд матери запрыгал от моего крика, она приказала мне выйти вон. Я хотел встряхнуть ее, но руки дрожали. Хотел ударить, но вспомнил отца. Он выбрал в жены неподходящую женщину и нес свой крест, не жалуясь и не ругаясь. Я пошел в отца, любовь и меня сделала слабаком, но все же я не хотел, чтобы он вернулся в дом, где сын поднял руку на свою мать, даже ради любви. И я опустил кулак.

– Она опозорила наш дом своим грехом, – прошептала мать.

– Опозорила? Что значит опозорила? О чем вы говорите? – закричал я.

Из продовольственной лавки вернулся Аксель, сел, чтобы стянуть с ноги сапог, другая нога после Освободительной войны[7] была деревянной. Он не посмотрел на меня, не проронил ни слова. Как эти люди могут вести себя так, словно ничего не произошло?

– Почему вы не дали мне взглянуть на нее? Почему скрыли от меня?

– А чего там смотреть? Никогда бы не поверила, что она может пойти на такое, – сказала мать и спрятала носовой платок под манжету. Ее глаза были сухие. – Роланд, возьми себя в руки. Поговори лучше с Эдгаром.

Я пробежал через весь дом, на пороге горницы остановился, заметив на стуле платок Розали. Бросился прочь. Люди в доме Армов стали мне чужими, я не желал никогда больше их видеть.

В отчаянии я не придумал ничего лучше, чем обратиться за помощью к Лидии Бартельс. Ехать в город только ради сеанса с ней было глупо, но я хотел получить хоть какой-то знак от Розали, знак оттуда, где она находилась сейчас, знак, который помог бы мне отыскать виновного. Хотя, похоже, этот вопрос никого, кроме меня, не интересовал. Я отправился в город пешком, шел старыми пастушьими тропами, краем леса, прятался в чаще, заслышав шум мотоцикла, топот копыт или стук повозки. Усадьбу, превращенную в немецкий штаб, обошел как можно дальше и с наступлением темноты добрался до цели. Собаки настораживались, когда чуяли незнакомца на границе своих владений, поэтому я старался держаться подальше от заборов и шел посередине дороги, прыгая в кусты, если близко раздавались шаги. Я различал телеграфные столбы и очертания домов, звуки привычных домашних хлопот доносились из кухонь, стук топора и мяуканье кошек. Звуки жизни людей, у которых есть дом. У которых есть кто-то, с кем можно заниматься вечерними делами. У меня всего этого уже не было. Боль жгла мое тело, словно огонь, подбирающийся со всех сторон к сердцу, но я ничего не мог изменить.