А вот сазановский Таймень дело другое. Благородная каркасная байдарка без баллонов, советский хит, хоть и с новой шкурой. Я катался на такой, как в люльке, в молочном детстве, на степенных равнинных реках вымирающей тверщины и новгородщины. Лодка быстрая, ловкая, ладная, да только ко дну быстро идет. К такой лодке должно прилагаться умение: если в пороге что-то пойдет не так, – она может просто сломаться пополам и утонуть. Сазан уверенно напевал про то, как он на ней сплавлялся по Карелии, только есть у меня некоторые сомнения. Я на Таймене ходить по быстрой воде не умею. Ну вот и посмотрим.
Кислый появился, когда мы стали чаще посматривать на табло, а полторашка отправилась в урну. Рыжий человек с круглой головой и осоловелыми глазами с прозрачными ресницами, в берцах, камуфляжных штанах и какой-то не летней совсем робе. С узкими плечами, которые хотели казаться широкими. С шлейфом странных историй и ксивой помощника депутата. С деланной серьезностью и суровостью, которые давали сбой, когда Кислый краснел как нежная дама или смеялся с неповторимой интонацией. В ней было что-то от ночных звуков саванны. У Кислого был совсем небольшой рюкзак. Он растерянно крутил головой по сторонам центре в зала. Почти не знакомый мне Кислый. Мы с полминуты наблюдали за ним, прежде чем Ларик крикнул:
– Кисл, мы тут!
Опомниться Кислому не дали, пока он шел к нам – все навьючились и выдвинулись к путям. Поезд «Москва-Мурманск» уже стоял на перроне.
Вот он – зеленые вагоны, желтая полоса по боку – вечный странник с приветом из далеких мест. И наш вагон, как ни крути нумерацию – с хвоста или с головы – он всегда будет не с той стороны. Приземистая полная проводница проходит по нам оценивающим взглядом. Судя по всему, мы получаем где-то четыре из десяти. А чуть сзади проводницы вертится паренек практикант наших лет. Вертится-вертится, да и оттеснен случайно в угол к титану могучим рюкзаком. Нужно прогреться, а то едем на мороз. Прошагали, победно протащили баулы, собрали все углы, сгрудились кисельной пенкой у своего отсека. И как раки отшельники, растревоженные, но ограниченные панцирем, начали бестолково крутиться, запуская в вагон душок давно отгоревших костров и шелест рвущихся на глазах пакетов. Ларик встал в проходе, загипнотизированный необжитым еще плацкартным четвериком. Нам еще только предстоит внести лепту в его становление свидетелем эпох.
– Ну хорош, жара же! Снимай уже свой тубус!
– А хрен ли снимай, вы наперли, как опоздавшие, куда я вам его дену?
– Корове под муда!
Сазан с хрустом сбрасывает на пол карандаш с железом. Я подкидываю рюкзак Ларика на верхнюю полку. На мгновение позвоночник выгибается палкой, и я думаю, что вот так жизнь очень ловко ограничивает свободу действий. Но это только мгновение. А потом все встает на свои места, рюкзаки рассовываются куда ни попадя по вагонным окрестностям. В завершение этой деловой суеты наступает момент, когда сердобольные семьи вздыхают удовлетворенно, осматривая свои владения, и начинают раскладывать курочку, яички, соль, гурки и помидорки. Он как раз означает, что время дороги настало.
Только Кислый стоит нерешительно, все еще взнузданный.
– Пацаны, а че вы столько барахла набрали?
– Кисл, ну, во-первых, ты из общака только чай байховый взял… – начал Сазан.
– Ни хера подобного, еще спички охотничьи, удочку. – Кислого не объегоришь.
