Такая история действительно имела место. Девятый класс школы. В моем кармане семьдесят советских рублей – большая по тем временам сумма! Лик Христа на потолке храма. Лики святых. Голубой и белый цвета росписи. Картины страдания и умиления. Картины смирения. Я хожу по храму, смотрю – и не могу насмотреться; пытаюсь впитать в себя все. Выйдя через час из церкви, вижу нищих на паперти. «Господи, я живу, не думая и не заботясь ни о чем, а другим людям не хватает денег на хлеб», – в секунду проносится у меня в мозгу. Я достаю из кармана деньги – пятерки, десятки, одну двадцатипятирублевку – и раздаю все. Двоим нищим денег не остается. «Почему у меня такие крупные купюры?!» – давит досадливая мысль. Благообразный бородатый старичок, которому не досталось денег (хороших денег – не мелочи, а бумажных купюр), со вздохом отворачивается. Нагловатая женщина лет пятидесяти презрительно оглядывает меня с ног до головы и тоже отворачивается. «Почему у меня нет больше денег?!» – внутренний вопль, обращенный к небесам. Пристыженный, я выхожу с церковного двора – того же церковного двора, из которого мы сейчас выходим с мамой.
– Да, мам, но я уже давно не подаю нищим.
– Я не об этом. Просто в тебе всегда было какое-то особое чувство… – мама берет меня под локоть.
– Было. Но теперь нет. Мне жаль Иисуса. Но мне точно так же жаль и любых других мучеников, погибших за свои идеалы… Не более того.
– Посмотри, как хорошо в церкви. Свечи горят. Ладан. Исповедуешься, причастишься – словно заново родишься. Ну а как не умиляться и не радоваться, если знаешь, что теперь душа твоя спасена.
– Я не хочу спасать себя. Это эгоистично.
– Что за глупости! С тобой нельзя нормально разговаривать! Все в какую-то софистику уводишь, – сердится мама.
Почему так быстро проходит детство? Юность? Молодость?
Черт возьми, почему так быстро?! Так невероятно быстро?!
Я сидел перед открытым ящиком письменного стола. Школьные и студенческие фотографии. Старые кассеты «Кино» и «Наутилуса» (интересно, будут ли они еще крутиться в магнитофоне или уже нет?), перочинный ножик, брелоки (каждый из которых имел когда-то определенное символическое значение), серебряный портсигар, в котором когда-то много чего пряталось – от анаши до самиздатовских копий репортажа о декабрьском восстании восемьдесят шестого года. Старый кассетный плеер. Значки «Битлз». Тетрадь с рисунками, сделанными простым карандашом. Этот мир кажется невероятно гармоничным и полным в своей законченности. Только я ему уже не принадлежу. Сейчас я – особое, отдельное от него существо.
– Слушай… Пока еще не забыла… – в комнату вошла мама. – На днях Алексей звонил, твой школьный друг, помнишь?
– Леха?
– Милый такой мальчик, – продолжала мама, – меня до сих пор по имени-отчеству помнит.
– Помню, конечно. Позвоню ему сегодня.
Мама развернулась, чтобы выйти из комнаты, но вдруг остановилась:
– Слушай, тебе действительно Евгений Иванович понравился?
– Да, вполне. По-моему, хороший человек. Расскажи о нем подробнее.
– Ну… – вдруг замялась мама, – это долгий разговор. Давай вечером… Я очень рада, что он тебе понравился.
Паша не звонил. Мамин будильник с большими холодными электронными цифрами показывал «14:45».
Нужно уметь терпеть. Нужно учиться терпеть…
Я набрал номер Алексея Звонарева. Как и многое другое в последние два дня, цифры номера всплывали откуда-то из глубин памяти уверенно и быстро – как поплавок из воды.
