Контрабандисты всегда были в большой цене. Связующее звено между устоявшими во всеобщей сумятице городами: Петербургом, Ростовым, Казанью, Москвой и…
Денисов смотрит на ржавое судно, подкрадывающееся к нему, на старого китайца-шкипера… Кого-то он напоминает, но кого? Слишком много времени прошло…
Баржа швартуется. Капитан с морщинистым лицом перекидывает на берег узкий трап.
– Если готов, то… осмотрим посудину, – говорит Денисов, а у самого в груди ширится беспокойство (черт, неужели, это и вправду знакомая Фролова? или обманчивое воспоминание просто порождение все-забывающего разума?).
Толкает напарника в плечо, податливое и безжизненное.
Корабль протяжно гудит, но тревожный гул тонет в крещендо проснувшегося города. Сухой китаец одет в гавайскую рубашку и легкие твидовые штаны. Кроме него на палубе никого нет. Над качающимся настилом, покрытом холодной изморозью, нависает громоздкая рубка. Стекла блестят экранными отражателями, которые препятствуют щупальцам сканеров.
Следователи подходят к узкому трапу (несколько крепко сбитых щербатых досок). Китаец выжидающе наблюдает.
– С чем пожаловали, господа? – голос непомерно высокий, похож на трель жаворонка; кулаки встречаются с боками. – Что это? Отозвали с верфи меня… Ну, раз пришли, то заходите. – Фролов с сомнением смотрит на связку досок под ногами, на пенистую волну, хлещущую в камень набережной. – Да не бойся… Не утонешь.
Денисов быстро проходит по качающемуся настилу (три глухих шага) и всматривается в глубокие морщины старика. Следователь на голову выше старого шкипера. Смеряет его густым взглядом. Несколько секунд яркого безмолвия, и…
– Тысячу чертей тебе в зад! – морщинистый китаец широко улыбается, показывая неполный ряд желтых просмоленных зубов.
– Ты, что ли, старый? – Денисов протягивает широкую ладонь и хлопает шкипера по плечу. – Значит, все-таки, остался… а мне говорил, после Пхучана, что всё…
Шкипер усмехается в кулак. На его левом предплечье переливается живая татуировка (очки подсказывают Фролову: «луна», китайского дракона, символа доброго начала ян и китайской нации в целом, ассоциирующегося со стихией воды).
Безволосая шкура китайца похожа на потемневший пергамент. На вид старику лет шестьдесят, но выглядит он живым, свежим… едва заметные брови скользят по лбу, вверх-вниз.
– Даже не верится, что… думал, не увижу тебя снова, – говорит Денисов. – Ты давно должен был уже помереть, черт тебя!
– Да уж. Это точно, – старик криво усмехается. – Помнишь Ваньку Петрова Тверского? Ага… Хороший был князек. Серёжка, сынок его полоумный, выпотрошил батьку кишки консервным ножом… Превратил город в прибежище каннибалов. Меня чуть не сожрали, этим летом… Многое поменялось. Люди стали куда безумнее… Все чертов нейрогаз…
Денисов поворачивается к напарнику.
– Это друг мой, – говорит. – Старый добрый китаец Лу. Было время, когда…
– Ага, – старик выуживает из нагрудного кармана крохотную оцинкованную баночку; крючковатые пальцы откручивают крышку с окаменевшей медузой Горгоной. Поток знает, что это: «стальной бицепс», весёлый нюхательный табак. Экстракты шаолиньских трав. Очень распространён в континентальном Китае.
Пергаментными пальцами старик защипывает немного зеленоватого порошка, притягивает к миниатюрному носу… грудь под гавайской рубашкой поднимается на вдохе.
– Ну и как? – говорит Денисов.
– Что как?
– Дела твои.
