Коммунистическая церковь ушла в глухое подполье. Силенок маловато, чтобы бороться с американским влиянием. Интересно, где в Петербурге райанисты проводят свои таинственные песенные обряды? Есть ли у них реальная церковь? Или все происходит только в потоке?
– Смотрел недавно про историю Союза, – говорит Денисов.
– Зачем?
– А что, нельзя, мне немного позаниматься самообразованием?
Фролов пожимает плечами.
– Просто на тебя не похоже. Ну и что там, с Союзом?
Денисов снова закуривает (Фролов снова морщится, спрессованный воздух вдавливается в зараженные легкие, снова и снова, бесконечный цикл вдоха/выдоха, риторика дыма вплетается в ДНК пальто, добирается до открытой кожи).
– Интересно было посмотреть, как мы до такого докатились, – говорит Денисов. – Хотел… хотел понять. Но, знаешь, что понял? Никак мы до этого не докатились. Это было всегда. Коррупция. Нищета. Американцам нужно только подталкивать дело в нужном направлении, и все. Что распад СССР, что Гражданская война. Все одно и то же.
– Ну, знаешь, и мы сами тоже виноваты.
– Пфф… Думаешь, надо было всем становиться этими райанистами? «Мы боремся против США, против сраного капитализма», так, что ли?
– Причем тут это? – говорит Фролов. – Дело даже не в чьем-то влиянии, нет… Никто и не отрицает, что иностранные агенты влияют… определенным образом… Но если бы и люди…
– А что люди? Кто все эти люди, о которых ты говоришь, не понимаю? – Денисов крепко затягивается. – Люди. Люди. Все хотят одного. Хорошей жизни. Лезть по головам. Наступать на горло ради барыша. Те же коммунисты, ради чего все это затевают? Плевать они хотели на справедливость. Просто хотят себе тоже кусок, да побольше. Не важно, что… не важно для них, что другие пострадают… Нет, тут надо что-то другое, понимаешь. Все так и будет, ну, повторяться, пока мы до чего-то не дойдем. Не смекнем, как можно по-другому… Можно бесконечно менять эти говорящие головы, чтоб их, но… Демократы, коммунисты, одна срань.
– Думаю, поток, он… может решить…
Денисов отмахивается.
– Ничего ты не понимаешь. Поток, американское изобретение. Он ничего не решит. Сам должен понимать. Все это сказки. Все, что говорят твои потоковые дружки, это…
Затихает. Машину выносит на седьмую линию, целиком заставленную прозрачными небоскребами, внутри которых бушует вечнозеленая пустошь. Городу нужен дополнительный кислород. Квадратные ящики, наполненные спрессованными «фотосинтезирующими элементами», производят на свет миллионы литров живительного газа.
– То есть, ты, все же, веришь, что… можно что-то изменить? Как-то прекратить дикое время для России?
– Хм… да России-то уже не осталось, – голос Денисова пронизан непонятной для Фролова минорностью. – Может быть, и можно… Да что толку? Ладно. Забыли. Что-то я не о том начал…
В блеклом молчании, пропитанным всеядным дымом, Фролов вспоминает о интернатских вечерах. Молчаливых, пустотелых, пропахших озоновым очиститетем (борьба с растением-мутантом никогда не будет закончена). Другие бритоголовые мальчишки играют в виртуальную стрелялку, смеются в соседнем корпусе посреди холодной зимы, а Артем… сливается с желтушными стенами учебной комнаты, вечер воскресенья: за обледеневшим окном дрожит ветряная темнота.
Артем собирает крупицы спокойствия, одну за одной. Электронные страницы учебника на потускневшем мониторе рассказывают ему о российской истории. Рюриковичи, Романовы, Ленин, Сталин, Ельцин, и так далее… вплоть до Гражданской войны. Искаженная правда ничуть не лучше наглой лжи, но он тогда этого не понимал. Да и выбирать не приходилось…
