Люся узнала, что на ноге у неё несколько швов, потому что острая ветка оставила глубокую рану. Голова немного болела, и Люся прикоснулась ко лбу… тут её осенило.
– Настя, а можно мне зеркальце, хоть бы и маленькое? Посмотреть, на что хоть я стала похожа…
– Нет у меня зеркальца с собой, – улыбнулась Настя, но голос её зазвучал как-то напряжённо, – Да и зачем тебе, мы на тебя бинтов не пожалели. Вот снимут, тогда и посмотришь.
Люся поняла, что не всё так хорошо, и как раз там есть на что посмотреть, потому что и наощупь, и по тому, как там всё болело, она поняла – голова и шея повреждены сильно… Стало страшновато, но в то же время это не очень огорчало Люсю. Она никак не могла позабыть того, что она лежит сейчас здесь, её лечат, и скоро она увидит маму и бабушку, а вот Верины родные уже не увидят своей девочки…
Вечером Настя снова явилась с ужином и уколом, к которому добавилось несколько пилюль, которые Люся послушно проглотила. Потом Настя обработала раны, дуя на руку Люсе, словно та была совсем малышкой, и приговаривая:
– Потерпи, потерпи, моя хорошая! А до свадьбы всё и заживёт! Эх, гулять будем, когда замуж тебя станем выдавать!
Засыпая, Люся смотрела в окно. Там, за листьями, виднелись огоньки в окнах высоток, и Люся смотрела, как они загораются и потухают… Интересно, про какого это кавалера всё время твердит добрая Настя? Кто приходил проведать Люсю, вот интересно бы узнать. Но про это думалось как-то мимолётно, будто это было вовсе неважным, и даже казалось каким-то несерьёзным, потому что Люся никак не могла свыкнуться с мыслью о Вере… что молодая жизнь может вот так, в одну минуту оборваться навсегда.
Глава 11.
– Да кому она такая нужна теперь будет, вся поломанная и в шрамах! – говорила старая Семёнчиха своей куме Розе, – А ведь симпатичная была девка-то, парни чуть шеи свои не сворачивали, когда она по улице шла. А давеча, ужас, видала её – от виска до шеи шрам малиновый, как бороной распахали! Руки страшенные, ну, там хоть можно одёжей прикрыть. Мой-то Генка по ней уж как сох, а теперь я если его рядом с ней увижу, дома запру! Не дай Бог такой снохи в дом, только в огород пугалом!
– Прикрывала бы ты, Фиса, рот свой поганый, а то как ни откроешь – что твоё вороньё каркает! – раздался позади кумушек сердитый голос деда Ивана Рыбакова.
– Да… ты! – обернулась было Семёнчиха, чтобы «воздать по заслугам» за такую наглость посмевшему сделать ей этакое замечание, но тут же осеклась, увидев Рыбакова.
Ивана Порфирьевича Рыбакова после войны привезли из госпиталя лежачим. Доктора отчаялись и смирились с таким состоянием пациента, а вот старая тётка, материна сестра, с таким состоянием племянника оказалась категорически несогласна.
Семья Рыбаковых до войны жила на выселках, от Городища вёрст пять будет. Держали там колхозную пасеку, ну и своих ульев с пяток имели. Жили, как все, работали в колхозе, хозяйство своё было, справное. Сам Порфирий Рыбаков охотником знатным был, как и его отец, а до него – и его отец.
Поэтому, как только началась война, собрал Порфирий старый вещмешок, и отбыл на фронт. А за ним и пятеро сыновей, а после них и две дочки – отучились на медсестёр, обняли мать, только что и махнула она им вслед рукой, ослепшая от слёз.
А вернулся с войны один сын – Иван. Да и тот, израненный и обездвиженный, с телеги односельчане сняли, да и положили на лавке дома. Не долго мать смогла смотреть на сына, вышла утром к колодцу, присела на приступок, да и затихла. Сестра её Марьяна, которая сама осталась вдовой – муж пропал без вести в первый год войны, осталась за Иваном ухаживать. Лечила травами, да еще одной ей ведомыми словами, а кое-как и уговорила Ивана – сам старался встать, руки-ноги обездвиженные чтоб работали.
