Руфь затормозила возле огромных белых зданий, квадратных, как ангары для самолетов. Выключила зажигание и несколько секунд сидела молча, глядя перед собой.
– Не понимаю, зачем ты согласилась, – сухо сказала она наконец. – Ты сама строила свою жизнь. Работала, путешествовала, растила ребенка… К чему вспоминать, что было в юности?
Я не ответила, да Руфь и не ждала ответа. Она коротко вздохнула, вылезла из машины и вытащила из багажника мою трость. Молча помогла мне выбраться.
Урсула уже ждала нас – тоненькая девочка с длинными светлыми волосами и густой челкой. Ее можно было бы назвать некрасивой, если бы не чудесные, будто со старинного портрета, темные глаза – огромные, глубокие, выразительные, словно только что написанные кистью.
Она заулыбалась, замахала, подбежала к нам и с жаром затрясла мою руку, выхватив ее у Руфи.
– Миссис Брэдли, как я рада, что вы смогли приехать!
– Грейс, – сказала я, не дожидаясь, пока Руфь укажет Урсуле, что меня следует называть «доктор». – Меня зовут Грейс.
– Грейс! – сияла Урсула. – Вы не представляете, как я разволновалась, получив ваше письмо.
Странно – она говорила без акцента, хотя адрес на конверте был американский. Повернувшись к Руфи, Урсула добавила:
– Спасибо, что привезли Грейс.
Я почувствовала, как Руфь напряглась.
– Вряд ли я посадила бы маму на автобус, в ее-то годы.
Урсула хохотнула, и я порадовалась тому, что в ее возрасте еще можно принимать сарказм за иронию.
– Ну, пойдемте внутрь, а то здесь прохладно. Извините за спешку – мы начинаем снимать на будущей неделе, и тут все вверх ногами. Я думала, вы встретитесь с нашим художником по декорациям, но ей пришлось ехать в Лондон за какими-то тканями, – может быть, она еще успеет вернуться до вашего отъезда… Осторожно, сразу за дверью ступенька.
Урсула и Руфь провели меня в вестибюль, а оттуда – в узкий темный коридор с дверями на обе стороны. За теми, что были открыты, маячили смутные фигуры перед мерцающими экранами компьютеров – ничего похожего на то, что я видела когда-то на съемках фильма с Эммелин – давным-давно.
– Вот и пришли, – объявила Урсула у самой последней двери. – Входите, а я организую нам чай.
Она толкнула дверь и помогла мне перешагнуть через порог. Прямо в мое прошлое.
Я очутилась в гостиной Ривертона. Даже обои те самые. Бордовые, в пламенеющих тюльпанах, в модном в то время стиле ар-нуво, яркие, как в тот день, когда их привезли из Лондона. Честерфилдовский гарнитур у камина, накидки из индийского шелка на креслах – точь-в-точь те, что привез когда-то из-за моря дед Ханны и Эммелин, лорд Эшбери, тогда еще совсем молодой морской офицер. Все так же стояли на каминной полке уотерфордский канделябр и судовые часы. Кто-то очень постарался, добывая их, и все же они выдавали себя «неправильным» тиканьем. Даже сейчас, через восемьдесят лет, я помню звук тех, настоящих, часов. Они негромко и настойчиво отмеряли каждую секунду – мерно, холодно, беспощадно, – будто уже тогда знали, что Время не пощадит никого из обитателей дома.
Руфь довела меня до честерфилдовских кресел и оставила там посидеть, пока не разыщет туалет: «Так, на всякий случай». За моей спиной люди суетились и бегали, таскали огромные лампы на тонких паучьих ножках, кто-то хохотал, а я почти не обращала внимания. Вспоминала день, когда я в последний раз вошла в эту гостиную – в настоящую, а не в здешние декорации, – день, когда я твердо решила навсегда покинуть Ривертон.
