– Поешь-ка маленечко!
На исходе третьих суток моего пребывания в деревне, дверь в спальню резко отворилась и тётя Нюра, подвязывая под подбородком концы белого платочка, строго изрекла:
– Шо ты собираешься делать, Гала?
Букву «г» тётка смягчала так, что получалось почти «Хала».
– А что такое, тёть Нюр?
– Шо такое? И ты меня об этом спрашиваешь?
– Тёть Нюр, ты белены объелась?
– Вот возьму сейчас хворостину да отстегаю по голым коленкам!
– Да говори толком!
– Третий дён на исходе, а ты всё в кровати валяешься! Скока можно? А ну, геть на улицу! Воды принеси, козу подои – чай, не забыла, откуда у неё титьки растут?
– А ты куда?
– Куда-куда… на Кудыкину гору! Ишь, цаца явилася.
– Тёть Нюр, ты же вроде бы с пониманием отнеслась к моей проблеме.
– Кончилось моё понимание! Геть с кровати!.. Дел невпроворот, а она тут разлеглася…
Вот так началась моя новая, деревенская шоковая терапия.
Вместе с тёткой я полола огород, доила козу Зинку, бегала к речке полоскать бельё.
Мой новомодный маникюр облез, волосы выгорели на солнце и развивались на ветру лёгкими каштановыми прядями. Я забыла, что такое макияж, педикюр, причёска.
– Загорела моя Галюша, похорошела! – тётка удовлетворённо цокала языком. – Приехала поганка – поганкой, а теперича – красавица, кровь с молоком!
Я и сама заметила перемены, случившиеся со мной за последнее время.
Джинсы, прежде туго обтягивающие бёдра, теперь надевались свободно.
Кожа приобрела золотистый оттенок и пахла приятно: свежей травой, банным веником, луковой шелухой, козой Зинкой.
Я вспомнила, как будучи девчонкой, бегала к роднику, громыхая пустыми вёдрами.
– Тёть Нюр, а можно на сеновале ночевать?
– Шо, детство вспомнила?
– Ага!
– Там, Галочка, сена уже нет. Сенокос вот-вот начнётся – тогда и поваляешься на свеженьком.
– Тёть Нюр, а когда я у тебя последний раз гостевала?
– Три года назад, Галочка. Теперича с тобой только по телефону и балакаем.
Я не смогла преодолеть искушение и после десятидневного бойкота всё-таки включила телефон.
Ого! Сорок три пропущенных вызова.
Звонила подружка, коллеги, а ещё тот, чьё имя я с корнем вырвала из памяти, словно сорняк – с огородной грядки.
– Чаво там? Звонил милай али как?
– Звонил.
– Много?
– Много.
– Молодец! Раскаивается, значицца, помириться хочет… Эх, охламон, твой Николашка!
– Да откуда ты знаешь, что помириться? Может, уже на развод подал и на раздел имущества?
– Нееет, деточка, помяни моё слово – мириться хочет…
Вдруг в сенках что-то громыхнуло, послышался стук упавшего алюминиевого ведра.
Дверь в избу отворилась и на пороге, словно чёрт из табакерки, появился мой суженый-ряженый.
В одной руке он держал слегка подвявший букет моих любимых ромашек, в другой – перевязанный ленточкой, торт.
– Батюшки-святы, кто явился!
Тётя Нюра всплеснула руками.
– Можно? – полушопотом, словно нашкодивший кот, прошипел супруг.
Он топтался у самого порога, так и не решаясь сделать шаг вперёд.
– Коли с добром пришёл, тады можно.
– С добром, тёть Нюр.
Муж не сводил с меня глаз, будто пытаясь угадать моё настроение: то ли сковородой огрею, то ли кипятком в рожу плесну.
– Проходи, Георгич, не стесняйся.
Муж, опасливо на меня поглядывая, осторожно поставил коробку с тортом на стол, присел на краешек стула.
Я глядела на своего ненаглядного в упор несколько мгновений, и губы вдруг сами расплылись в предательской улыбке.
– Соскучился, как я погляжу, Николай Георгиевич!
