Тоска сдавила желудок, будто очередной спазм, и Доминик приготовился к новому приступу тошноты. Однако на этот раз всё прошло, не успев начаться, – просто он давно перестал отличать реакции тела от реакций ума. Всякий раз, как он вспоминал о Полли, на него накатывала эта тоска и что-то ещё, свербящее, не до конца ему понятное. Нечто вроде вины.
Он давно думал сделать это – просто однажды открыть рот и сказать ей, чтобы не приходила больше, забыла его имя и дороги, которыми их носило, стёрла из памяти их разговоры, вернулась домой к своему Тому и жила с ним счастливо столько, сколько позволят. Это лучшее, что он мог для неё сделать, но Полли, конечно, не оценит. Она, конечно, пошлёт его, очень грубо и очень далеко, а затем опять придёт вытаскивать из небытия, чёрт её знает зачем.
Доминик провёл по волосам и мокрому лицу плохо повинующейся ладонью. Полли, должно быть, осталась с ним прошлым утром. На плите подсыхал разлитый кофе, а в воздухе ещё чувствовалось её недавнее присутствие. Странное дело, при ней его кошмары немного меркли. Не уходили, но как будто теряли силу, и он просыпался чуть менее разбитым, чем обычно.
Он выкрутил кран до предела, чтобы вода хлестала, как бешеная, и сунул голову под шипящий и фыркающий холодный столб. Запах железа ударил в ноздри: нигде в городе не найти чистой воды, даже в самых богатых домах, что уж говорить о его элитном чердаке в заброшенном здании. Толстая плотная струя ввинтилась в висок, едва не пробив насквозь хрупкий череп, а Доминик захлёбывался водой, словно надеясь, что она способна вымыть всю его грязь.
Мокрый и продрогший, он всё-таки вернулся затем в постель, кутаясь в чёрный пододеяльник, который стремительно сырел от воды, стекающей по волосам. Стуча зубами, Доминик отшвырнул его подальше и зарылся в простыни и подушки, ища в них тепло. Когда наконец его окоченевшие пятки вернули чувствительность, а по позвоночнику перестал прокатываться озноб, веки налились тяжестью. Свернувшись в своём чёрном гнезде, Доминик приветствовал надвигающуюся тьму, потому что сейчас она была ласкова и обещала покой.
И тогда кто-то над самым его ухом прошептал:
«Мир придёт ко мне».
Он распахнул глаза, меньше всего ожидая услышать свой собственный голос.
Час спустя сон так и не сморил его. Доминик разочарованно таращился в потолок, разглядывая тонкие трещины в штукатурке. Они напоминали гигантского паука с очень длинными ножками. А может, медузу или осьминога-дистрофика.
За окном вовсю занималось утро, пасмурное и неприветливое. Ни намёка на солнце, как будто оно махнуло рукой на этот безнадёжный мир и навсегда скрылось за серой пеленой.
Впереди простирались долгие пустые часы до следующей ночи, и Доминик казался себе слишком трезвым, чтобы пережить их. Он понятия не имел, чем их наполнить, потому что ему попросту ничего не хотелось. Обычно он плавно перетекал из состояния опьянения в синтетические грёзы, а редкие промежутки между ними использовал, чтобы догнаться. Сейчас он чувствовал себя опустошённым, выпотрошенным. Мутно и серо, как этот бессмысленный октябрьский день.
Он мог провести его в постели, слушая музыку и потягивая виски. Мог устроить себе выходной от шумных баров с их раздражающей публикой. Но тогда неизбежно в голову полезут мысли, от которых Доминик постоянно бежал. Он устал бежать, ведь спрятаться было невозможно, устал оттого, что покоя не было ни во сне, ни наяву. Мир не придёт к нему, всё это чушь, в которую он ни секунды не верил. «Ты сам виноват», – сказал голос Стефана у него в голове.
