– Из богатых, похоже. Еще летом ее к нам эвакуировали. Хотели подальше уехать, да муж у нее заболел.
– На нервной почве, – саркастически выдавила из себя сидевшая напротив женщина и тихо хихикнула, словно обрадовалась поводу развлечь себя и других промыванием костей той даме, присутствие которой явно раздражало, и лишь ее уход позволил остальным расслабиться и, наконец, выговориться о ней. – Видать, что большую часть своего богатства увезти в эвакуацию не удалось. И спокойной жизни им тут никто не дал: сразу работать заставили, а не дома сидеть, ожидая окончания войны. Причем заселились не туда, куда их направили наши власти, а где им получше было. Домик себе сняли с садиком. Думали отсидеться!
Александра Ильинична заметила ее довольное лицо, словно его обладательница оказалась в той стихии, где могла лучше всего проявить себя. Причем не для общего дела, а только для удовлетворения только своей личной потребности облить кого-нибудь грязью, раскритиковать, посплетничать и выдать остальным ту информацию о человеке, которая была самого низкого морального содержания и очерняла больше всего. Рассказывая, она отстранилась от стены и появилась на свету от окна, чтобы ее было лучше видно остальным. От удовольствия излагать порочащие вещи, у нее разыгралась кровь, от чего она сняла себя рукавицы и стала перебирать их пальцами. А маленькие глазки ее начали скользить по присутствующим, как бы убеждаясь, что все слышат ее и становятся на ее сторону, искусственно начиная поддерживать позицию сплетницы.
– Я недалеко от них живу, – продолжала она, – поэтому все сама видела. И люди рассказывали, как та ходила на рынок и, почти не торгуясь, покупала самые лучшие продукты. А когда голод начался, она хотела машину нанять, чтобы мужа своего больного вывезти. Только говорят, что он не больной вовсе, а симулянт. Да такой, что ему не только не работать. Да еще, чтоб на фронт не взяли.
Говорила она быстро, то ли делая это намеренно, избегая другой информации, которая могла изменить направление ее рассказа, то ли боясь поставить себя в то положение, когда ей уже не придется удовлетворять свою потребность в очернительстве.
– Так она ходила и скупала всякие драгоценности, что у простых людей могли быть, – никак не умолкала рассказчица. – Иконы в окладах, деньги царские, часы, посуду старинную. И все – за копейки! А люди то отдавали. Им то жить на что-то надо. А куда деваться? Без хлеба не будешь сидеть. Вот на нее кто-то и донес.
Высказавшись, она снова прижалась спиной к стене, словно скрывшись в тени. Потом опять быстро вынырнула оттуда, как будто не договорила и пожелала поставить точку в своем изложении:
– Поделом ей! Не чего на чужом горе наживаться! У нас мужики воюют, а дети голодные по домам сидят, отцов своих дожидаются. А она сладко ела, да золото собирала. Сама не работала нигде, да мужа своего, уклониста, покрывала.
На последних словах она расплакалась и снова исчезла в тени, всхлипывая и что-то тихо бормоча, переключившись на свои проблемы.
В помещении ее не поддержали. Ни кто из женщин не прокомментировал слова соседки. Каждая думала о чем-то, близком только себе. И весь услышанный рассказ закончился только глубокими, тяжелыми бабьими вздохами, для которых были ключевыми слова «дети» и «хлеб».
Александра Ильинична повернулась лицом к двери, пытаясь увязать только что услышанное с тем обликом, который она смогла лицезреть короткое время, когда задержанная покидала их. Ушедшая дама действительно отличалась от всех сидящих здесь своим видом. Была немного стройнее, одета лучше, а главное – не так, как одеваются местные жительницы. Осанка ее была не крестьянской, без натруженной сутулости, движения плавными. А ногу при ходьбе она ставила так, как будто никуда не спешила и шла налегке, не обремененная вещмешком или тяжелой корзиной. Такая походка, по мнению Шукаловой могла быть только выработанной с годами и явно не подходила для простых деревенских баб, населявших округу.
