Когда зацветёт земля… - страница 3

Тем временем мы уже спустились в гардероб. Она протянула сотруднице прозрачно-слюдяной номерок. Какая точёная рука… Этой рукой она забрала свой малиновый пуховик и, доставая из его рукава шапку и шарф, уронила их на пол. Ах, они упали, словно пушистый котёнок… Прекрасный шанс… Я кинулся буквально к её ногам, схватил мягкие душистые вещи (с трудом удержался от того, чтобы не погрузить в них лицо) и подал ей. «Спасибо», – сказала она, улыбнувшись. В её голосе и манерах была необыкновенная прелесть, мгновенно стирающая нелепую схожесть с вытянувшей шею черепахой. Когда-то мне рассказывали о женщинах, обладающих вместо стандартной красоты необыкновенным женским магнетизмом. Этот магнетизм, как утверждали его свидетели, выражался в тембре голоса, его интонации, жестах, наклонах головы, в движениях, в неподвижности, в чём-то таком этаком, чему невозможно дать определение. Так вот, когда она произнесла своё скромное «спасибо», меня шибануло. Это были голос и манеры женщины в многократной степени. «Девушка, – хрипло произнёс я, – у вас очень интересное лицо. Мне бы хотелось его нарисовать. Я – член Союза художников.»

Вот какая беспардонная ложь выскочила у меня под воздействием, видимо, каких-то гормонов, влекущих самца к самке. С невыразимо чарующим жестом она надела белую шапочку и затем, пряча серые глаза, ответила: «Простите, я не могу…» «У вас нет времени?» «Да… то есть нет… просто не могу, извините…»

Она вышла на улицу. Я – следом. В тот момент кто-то вспорол висевшую над нами перину, и из неё посыпался пух – огромные хлопья, мягкие и прохладные. Стало глухо и тихо, как будто уши зажали подушкой. Облепленная снежным пухом, она спешила к метро. Меня гнало за ней какое-то незнакомое азартное чувство. «Я выслежу тебя, выслежу, где бы ты ни скрывалась».

На платформе она отряхивалась, потом кому-то звонила (с моего места в удалении я не слышал разговора), потом с безразличным выражением смотрела в чёрный туннель, ожидая появления золотистых глаз поезда. На меня она не оглядывалась.

Я выследил её. Она жила в большой, сложенной из рыжих плит, сталинке возле метро Алексеевская. Очень приличный домина с зарешеченным подъездом и, вероятно, охранником внутри. По-мышиному пискнул домофон, когда она приложила к нему ключ. Через пару секунд утроба внушительного подъезда скрыла её малиновый пуховик, а я, бесцельно потоптавшись и поглазев на окна, отправился домой, ощущая неведомое доселе смятение чувств.

***

На подъезде к Гёреме возле туристического бюро висело несколько часов, показывающих время в разных частях света. В Париже тринадцать, в Нью-Йорке семь, в Стамбуле два часа пополудни. Антон съел гёзлеме, как и обещал Мустафе, купил билет и прошёл на территорию музея. Он любил бродить среди вырытых в туфе монастырей и часовен, заглядывая мимоходом в легендарные древние храмы. В одних не сохранилось ничего, кроме стен, в других попадались красноватые остатки фресок разной степени разрушения. Тут и там на скалах росли усыпанные розовыми и белыми цветами кустарники, по-японски изысканные на фоне замысловатых очертаний пейзажа.

В одном из храмов Антон улыбнулся, наблюдая, как старенький турок показывал туристам отпечатки сандалий Иисуса Христа. В другом – смотритель демонстрировал путешественникам чьи-то несчастные скелетики.

Антон приблизился к Каранлык Килисе – Тёмной Церкви. Остановился, размышляя, стоит ли дополнительно платить за то, что видел уже неоднократно. Всё же купил билет и по лестнице, обрамлённой железными поручнями, поднялся на скалу ко входу. Проникающий через единственное окно свет с трудом освещал Тёмную церковь. «Странно, – думал Антон, в который раз возводя глаза к потолку, – как всё-таки здешний Христос похож на Одиссея. Да и все остальные святые. Настоящие хитрые греки».