– Я буду, Элли. Ради тебя и ради неё. Я обещаю.
Я не могу больше стоять. Слёзы катятся по щекам. Отхожу от двери, чтобы никто не услышал мой всхлип.
Иду по коридору Мемориальной больницы Сент-Джозефа медленным, тяжёлым шагом. Всё внутри будто вывернуто наизнанку. Слёзы катятся по щекам – я не вытираю их. Они просто текут, как будто сами по себе, как будто я больше не в силах что-либо контролировать. Уголок между автоматом с напитками и закрытой комнатой для посетителей кажется достаточно укромным, чтобы спрятаться от всего мира. Я сажусь на пол, обнимаю колени и зарываюсь лицом в руки.
Моя бабушка… моя Элеонор… она не любила дедушку Фрэнка. Не так, как можно любить по-настоящему. Всё это время… всё моё детство… она жила с человеком, которого выбрали для неё другие. А настоящая любовь осталась где-то в прошлом. Где-то в воспоминаниях, письмах, взглядах, в том, что никогда не сбылось.
Вспоминаю тот день, когда нам позвонили из той же больницы. Я тогда подумала, что бабушка держится чересчур спокойно. Ожидала крика, истерики, слёз. А она просто села в кресло, долго молчала и только сказала: «Фрэнк прожил хорошую жизнь». Тогда я не поняла. А теперь понимаю.
Сердце будто сжимается до боли. Я чувствую себя потерянной, одинокой, ненужной. В этом белом коридоре всё кажется холодным и равнодушным: свет слишком яркий, воздух слишком сухой, каждый шаг медсестры за дверью звучит, как удар. Я прижимаюсь к стене, стараясь не всхлипывать слишком громко.
Проходит, может, десять минут. Или двадцать. Я теряю счёт времени. Меня трясёт. Пальцы обгрызены до крови, губы сухие, грудь болит от сдерживаемых всхлипов.
– Лилиан?
Вздрагиваю и поднимаю глаза. Передо мной – Генри. В руках он держит тонкий шерстяной пиджак, перекинутый через локоть, и белый бумажный стаканчик с кофе. Его седые волосы аккуратно зачёсаны назад, на переносице очки в металлической оправе. На нём светло-серые брюки и голубая рубашка с закатанными рукавами. Он выглядит усталым, но в его лице – что-то поразительно мягкое, человеческое, тёплое.
– Прости, что побеспокоил, – говорит он, осторожно присаживаясь рядом, оставляя между нами уважительную дистанцию. – Элеонор заснула. Доктор сказал, что это ожидаемо после операции такого уровня. Её организм борется, а введённые препараты делают своё дело. Её состояние стабильное.
Киваю, не в силах говорить. Слёзы сами собой продолжают катиться.
– Простите, – наконец выдавливаю. – Я… я просто не знаю, как быть. Всё кажется неправильным. Странным. Несправедливым. Вы… вы чужой человек. А в то же время вы, выходит, часть её жизни. Важная часть. А я об этом даже не знала.
Генри смотрит на меня с такой же нежностью, с какой смотрел на бабушку. Он не торопится с ответом. Он просто дышит рядом. И этим облегчает моё одиночество.
– Ты злишься. И это нормально, – говорит он тихо. – Я тоже злился. Когда она ушла. Когда выбрала не меня. Но потом понял: любовь – это не про обиды. Это про присутствие. Я здесь не за тем, чтобы заменить кого-то. Я здесь, потому что хочу помочь.
– Я любила дедушку, – тихо шепчу. – Он был настоящим. Он был со мной. Я всё время думала, что они с бабушкой – это и есть любовь. А теперь всё вдруг… рассыпается.
Генри смотрит вниз. Потом – на меня.
– Знаешь, Лилиан… иногда любовь бывает не той, что нам показывают в книгах. И не той, что сложилась. А той, что не отпускает всю жизнь. Я ни дня не прожил, не вспоминая о ней. Но я уважаю Фрэнка. Он был рядом с ней, когда я не был. Он воспитал тебя. Он – часть её жизни, и, значит, часть тебя.
