В ответ я лишь посмеиваюсь. Госпожа хорошо подвешенный язык права!.. Однако зря она так говорит. Да ведь женщина молчит только о том, чего не знает. А она меня знает, ведь она – моих рук дело… Так что, Кола Брюньон, никуда тебе не деться: сколько бы ты ни куролесил, законченным сумасбродом тебе все одно не быть. Ей-богу! Как у каждого, у тебя в рукавах прячется не одна блажь, и ты вынимаешь их оттуда по желанию, но, когда тебе нужны твои свободные руки и твоя светлая голова, чтобы трудиться, ты без сожаления вытрясаешь все эти блажи и засучиваешь рукава. Как у всех французов, в твоем котелке так прочно укоренены чувство порядка и рассудительность, что ты можешь забавы ради изображать из себя чудака, но только дураки могут поверить этому, глядя на тебя с открытым ртом и желая тебе подражать. Высокие разглагольствования, гремучие речитативы, зубодробительные затеи – понятное дело, – возбуждают нас, мы загораемся. Но сжигаем-то мы разве что связочку хвороста, а весь запас дров остается лежать в штабелях в дровяном сарае. Воображение мое разыгрывается и устраивает представление для моего разума, который, удобно устроившись, следит за ним. И все это ради развлечения. Весь мир служит мне театральными подмостками, и я, неподвижно сидя в кресле, наблюдаю за комедией; аплодирую Матамору или Франка-Триппе>13, наслаждаюсь турнирами и пышностью королевских выездов, кричу бис! всем этим людям, что, не жалея сил, скоморошничают для меня. Они занимаются этим за-ради нашего удовольствия! А чтобы удвоить его, я делаю вид, что участвую в фарсе и верю в происходящее на подмостках. Но верю во все это ровно настолько, сколько нужно, чтобы повеселиться, уж поверьте мне. Так же я слушаю сказки про фей… И не только про фей! Там, наверху, в эмпиреях, есть один важный господин… Мы его почитаем сверх всего прочего; когда он вышагивает по нашим улицам, предшествуемый крестом и хоругвью, со своими Oremus[4]>14, мы завешиваем белыми простынями стены наших домов. Но между нами… Трепло, прикуси язык! Это попахивает костром… Господи, да я ничего такого не сказал… Снимаю перед Тобой шляпу…
* * *
Конец февраля
Осел, выщипав всю траву на моем лугу, заявил, что нет смысла его стеречь дальше, и отправился щипать (ну то есть стеречь) траву на соседском лугу. Сегодня утром гарнизон господина де Невера снялся с постоя. Любо-дорого было посмотреть на солдатушек, разжиревших что свиньи. Ох и горд я был нашей кухней. Мы расстались, положа руку на сердце и преподнеся друг другу сердце на ладони. Уж как они желали нашим хлебам родиться тучными, а виноградникам не перемерзнуть!
– Трудись не жалея сил, дядюшка, – сказал мне на прощанье Фиакр Болакр, сержант. (Так уж он меня величает, да и то сказать, я заслужил это прозванье: Кто о моем животе заботится, тот мне дядюшкой и доводится.) Не ленись и хорошенько обрезай лозу. На святого Мартина снова заявимся.
Добрые ребятушки, всегда готовые вспомоществовать честному человеку, когда ему одному не под силу одолеть ни яств, ни питья!
С тех пор как они ушли, всем как-то полегчало. Соседи с оглядкой, но все же открывают свои тайники. Те, что последнее время ходили с постными минами и жаловались на голод, словно в них сидел ненасытный зверь, теперь из-под сеновалов на чердаках, из-под земли в погребах достают, чем прокормить этого зверя. И нет такого христорадника, который не нашел бы способа, вслух охая и ахая, мол, осталось только пойти побирахою, припасти лучшего своего вина для себя любимого. Да я и сам (сделалось это как-то само собой), стоило моему постояльцу Фиакру Болакру выступить в путь (я проводил его до Иудейского предместья), тотчас стукнул себя по лбу: ах ты, черт, совсем запамятовал, да ведь бочонок шабли остался по недосмотру лежать в куче навоза, в тепле. Уж как я сокрушался, и не передать словами, но коль скоро зло свершилось, ничего не попишешь, душа с тем примирилась. И я примирился со случившимся. Племянничек Болакр, какой нектар, какой букет, доложу я тебе! Вы много потеряли… Мы за здоровье ваше выпили вам вслед и долгих лет вам пожелали.
