Игорь не звонил – пропал опять, а Семён вообще никогда не звонил, это Алексей звонил ему. И вдруг встретил Юлю. Увидел, как, спускаясь по лестнице, она смотрит, и кивнул:
– Привет.
– У меня такие неприятности, – тихо сказала Юля, – такие неприятности…
– Что случилось?
Не ответив, Юля махнула рукой:
– А как у тебя?
Алексей пожал плечами:
– Да и сказать особо нечего – по-разному.
В обед она позвонила. А потом зашла.
– Может, пройдёмся после работы?
Алексей изумлённо посмотрел.
Они пошли в кино, потом направились есть какое-то красивое мороженое.
– Всё хотела сказать тебе, – Юля облизнула ложечку, – ты так хорошо пишешь, в том рассказе мне одно место понравилось – никак не могу забыть.
Алексей улыбнулся – ему стало приятно. Немного погодя он доел своё мороженое и пожаловался:
– Изучал хиромантию, смотрел на руку, сравнивал… Одной линии не хватает. Вот только не пойму какой? Ума или сердца?
– А ну, а ну, – заинтересовалась Юля, – покажи!
Алексей протянул ладонь.
– И действительно, – тихонько сказала, – вот чудеса бывают… Только мне, Лёша, домой пора, уже поздно.
– Я провожу?
– Конечно.
Около дома Юля спросила:
– Зайдёшь?
– У тебя родители, неудобно как-то…
– Родители в Ашкелоне.
Алексей зашёл, выпил кофе, посмотрел семейный альбом, а когда хотел уходить, обнял и поцеловал в сухие губы.
А под утро, белесое мутное утро, не вовремя проснувшись, услышал, как она плачет. Тихо плачет, шмыгая носом и отвернувшись. Алексей встал, оделся, вышел и, осторожно закрыв за собой дверь, стал спускаться вниз по ступенькам этого молчащего дома.
Чуть приволакивая левую ногу.
Отчего. Так. Тает. Сердце
Он встречался с ней поздно вечером, чтобы не видеть ее лица. Целовал, потом трогал слабые груди, и она защищалась понарошку.
– Не приставай, – угрожала, – а то я тебе пощёчину дам…
Пара садилась, и девушка, осторожно вытягиваясь на скамейке, клала свою голову мужчине на колени. Тут небо начинало сыпать звезды вниз, затихали шаги прохожих, и вся сегодняшняя ночь собиралась в ее глаза.
– Вот, хочу выучить английский, – вдруг говорил он.
– И я.
– Люблю читать Булгакова.
– И я.
– А что ты делаешь? – спрашивал он.
– Работаю. Иногда до девяти часов сидим. Я раньше в магазине работала, потом эта мастерская открылась.
– Хоть сверхурочные платят?
– Платят. Но так устаю.
– Ты была замужем?
– Была.
– Разошлась?
– Разошлась.
– А почему?
– Не тот человек.
Он опять трогал груди, а она, позволив, просила:
– Давай поговорим, ну давай… Неужели только это?
Нет. Не только это. Утром, пряча догорающий взгляд, он отвозил ее домой, в машине договаривался о встрече, и она, принимая за правду, важно думала – когда.
В промёрзшем переполненном автобусе, беспомощными тоненькими ладонями-стёклами закрывшемся от холода распахнутой зимы, пацан с худым, смурным лицом стоял, тесно прижимаясь сзади к одной с очень мягким округлым под хлипким пальто, и при скользящих по вечной гололедице поворотах ещё больше наваливался, прилипая. Но вот на одной из остановок она резко повернулась и, посмотрев неожиданно смеющимися, приглашающими глазами, шагнула, прорвавшись сквозь шубы, наружу, в темноту и вьюгу зимы, и опять посмотрела: ну же!
Но он трусливо закрылся, и двери закрылись. Женщина, оставшись, махнула вслед.
Потом дома, на Лиговке, где собственная тень черным демоном металась по жёлтым с пятнами обоям, пацан катался, обезумев от ненависти к себе, по полу, пока, подобрав нож, не резанул руку, чтобы остановиться. Остановился. И замотав тряпкой кровь, побежал в больницу, именно в ту, в которой, так случилось, через пару лет и сам сподобился работать. Там, сидя под ярким безжалостным светом в манипуляционной, впервые вдруг почувствовал, что такое и как болит сердце.
