– Вив, я больше тебя не люблю. – С каждым промолвленным словом она говорила все тише, перейдя вовсе на шепот с последним словом.
Я… опешил, обомлел, впал в прострацию. Раньше я думал, что же ощущают маньяки, что безумно творят ужасные вещи, не давая себе отчет, что они делают. В этот момент я прочувствовал это ощущение пропасти, как мир вокруг рушиться и человек, что сидит напротив тебя, остается в твоих глазах, даже закрыв их, как когда смотришь на обжигающий свет солнца или лампы, в ушах отпечатываются слова на повторе.
– Ты пытаешься быть со мной и преуспевать на работе, но в действительности я не ощущаю тебя как раньше. – Слушая это, я молил богов низвергнуть в меня тысячу молний, всадить в мою разрывающуюся от боли голову всю обойму пистолета у меня в кобуре под боком, но лишь бы не слышать ее голоса. – Я не потеряла чувства к тебе, я от них устала. Я оплачу за себя чай, но пока ты будешь на работе, я соберу свои вещи и съеду, чтобы не мозолить твои серые, потускневшие глаза. – Она встала из-за столика, оставила рядом со своей кружкой купюру и пару монет, и… просто ушла, сохраняя на лице безмятежность.
Каждый день, спустя несколько лет, я вспоминаю то утро, после которого я панически навзрыд кричу, как будто с возрастом наоборот все ухудшалось, упиваясь всеми возможными средствами, чтобы вырубиться и не видеть ничего, кроме тьмы. Даже закрыв глаза и сидя в своем кабинете, я видел ее грустное лицо, слышал ее дыхание и слова, что ранят сильнее любой пули или удара в лицо.
Сквозь закрытые глаза потекли слезы, капающие на пожелтевшую, от долгого ношения, рубашку, и я всхлипывая открыл глаза, утирая слезы низом рубахи, отвернулся от окна к столу, вновь наливая себе настойку, от дрожащих рук проливая несколько капель на стол, и выкуривая сигарету одну за другой, с летящим на себя пеплом, выключил свет настольной лампы, прекратив ее притворное существование ложной звезды, ненастоящего света, отдающее от себя едва ощущаемою теплоту радиации, разделявшую мою внезапную кончину, от переизбытка желтого излучения, одним лишь запыленным и хрупким стеклом.
Наверняка мои товарищи по службе слышали, как стучала стопка по столу, как еле-еле слышно, но все же всхлипывал 49-летний одинокий старик и выл в себя, стараясь не издавать звуков, держась за сердце, скрючивался от боли в кресле, боясь и тоскуя по «ней». Я оставался ночевать в своем кабинете, порой засыпая прямо за столом, забывал нарочно о своей квартире, потому что ее интерьер напоминал о прошлом с «ней», но за мной всегда присматривал Майкл, заходя ко мне в кабинет по окончанию рабочего дня, разделяя и выслушивая мою скорбь, оставался до глубокой ночи, разговаривая со мной, пока я не вырублюсь, чтобы не дай бог чего не приключилось и не пришло чего дурного в голову мне сделать с собой.
Пьяным мне всегда было интересно послушать о семье Майкла, о его жене и детях, о их бытовухе и ссорах, примирениях и заботе друг о друге. Он понимал, почему мне хотелось слышать этого от него, и не задавал лишних вопросов. Он был для меня лучшим другом и единственной семьей.
Такого амбала, как я не останавливали осыпавшие со всех сторон грады пуль или толпа разъярённых преступников, но «она» была моей ахиллесовой пятой, и знание об этой слабости было у немногих людей, однако это был круг доверенных лиц, но если бы об этом узнал кто-то, кто имел бы против меня злые помыслы, эта информация в его руках значилась бы ядерным оружием, против которого я бы не выстоял, потому я перестал заводить какие-то глубокие знакомства, в особенности с противоположным полом.
