ЛАРИСА. И ты хочешь сказать, что сама выбрала Карнавал, и у тебя есть все эти привилегии?
НИКА. Не веришь? Убедишься!
Она выскочила из кухни и вновь возникла с вешалкой в победно поднятой руке. На вешалке висели черный корсаж с красными шариками и юбка в ромбах.
НИКА. Треуголка в коробке на шкафу, а туфли в ящике. Показать?
ЛАРИСА. Не надо. Красные башмачки с пряжками.
Подруги замолчали. Ника заговорила первая. Ее голос был глуховатым и далеким, когда она, положив пестрое коломбинское имущество на колени Ларисе, завела такую речь.
НИКА. Это просто – надо только отбросить те представления об отношениях мужчины и женщины, которые в тебя вдолбили со школьной скамьи. Все оказалось не так. И чего ты, следуя им, достигла? Ты старательно превращаешь себя в тупую посредственность, для которой мерки этих отношений впору.
ЛАРИСА. Карнавальные отношения меня тоже не устраивают.
НИКА. Отношения будут такими, каких ты сама захочешь. Ясно? Никто не сможет навязать тебе роли приличной жены, как твой Соймонов, или роли боевого коня, как твой Кологрив. Запомни главный закон Карнавала. Коломбине дозволено все! Кого и чего бы она ни пожелала, она имеет право взять. Кто и что бы ей ни надоело – она имеет право отбросить. Вот и все.
И, пока Лариса осваивала этот неожиданный закон, Ника взмахнула пестрым одеянием – и оно какбудто само улетело с кухни в комнату, а Ника уже жаловалась на городское хозяйство и дворников, потому что недавно, вылезая ночью из машины, попала в колдобину и сломала каблук у выходных туфель. Она даже принесла на кухню туфлю с отлетевшим каблуком, чтобы Лариса оценила величину потери. Но Лариса вместо того задумалась, держа в руке тонкий и острый, словно стилет, каблук.
ЛАРИСА. Между прочим, если бы осуществлять план завоевания Кологрива, то этот каблук здорово бы пригодился…
Ника на это не сказала ни слова, и правильно сделала. Иначе завязался бы спор о том, стоит или не стоит уважающей себя женщине пускаться в такие авантюры, и Ника настаивала бы на активных действиях, а Лариса из чувства противоречия от них отказалась бы.
Так что в голове у Ларисы твердо засела мысль об осуществимости злодейского плана. И она засобиралась домой.
НИКА. Катись, только вынеси в кладовку картошку.
ЛАРИСА. Белых мышек боишься?
НИКА. Белой горячки боюсь.
Трепещущей рукой взялась Лариса за корзинку. Ведь знала же она, что есть в кладовке какой-то феномен, какое-то наваждение, но говорить об этом Нике не хотела из педагогических соображений.
И загадала тут Лариса – как развернутся события в кладовке, так пусть и получится со злодейским планом! Эта мысль помогла ей решительно отворить дверь и вступить в кладовку.
На сей раз она пробыла там подольше, и не потому, что рухнула в обморок. Белые мышки резвились на той же полке. Лариса героически на них уставилась, и ей показалось странным, что, шныряя, они как бы темнели на глазах, зато полка светлела. Лариса подошла поближе, мыши смылись, и тут все объяснилось. В пакете с мукой была прогрызена основательная дырка.
Лариса, на манер Людмилы, обозвала себя дурой фирменной, хотя вывалявшаяся в муке мышь, пожалуй, и самого Кологрива привела бы в смятение. Но у нее хватило стойкости не раскрывать тайну Нике.
Пророчество могло значить лишь одно – что паника окажется напрасной и план удивительно легко осуществится.
Домой Лариса помчалась на такси, но машину отпустила в квартале от дома, создав иллюзию приезда с работы на автобусе.
