Другого такой прием обратил бы в бегство, но граф решил, что это лишь профессиональный ход, призванный еще более разжечь в нем желание. И отшутился:
– Но ведь и вы, судя по всему, не богиня.
Певица, однако, и далее оставалась такой же недоступной, чем в немалой степени раздражала тщеславие графа, привыкшего к легким победам.
И ей приходилось снова и снова принимать дона Рамона в своей гримерной, поскольку Рудзанте прямо заявил ей, что испанский посол – слишком важная персона, чтобы отказывать ему в такой малости. Но ни великолепие его наряда, ни все еще приятная наружность, ни красноречие не могли растопить сердце красавицы.
Дон Рамон начал выказывать нетерпение. Можно, конечно, прикидываться скромницей, но до каких пор? Надо же и честь знать! Вот и тем утром он размышлял, как положить конец этому затянувшемуся сопротивлению, когда ему доложили, что женщина, назвавшаяся Ла Хитанилья, умоляет его высочество принять ее.
Губы дона Рамона медленно изогнулись в улыбке. Еще раз взглянув на себя в зеркало и оставшись довольным увиденным, он поспешил к неожиданной гостье.
Она ждала его в длинной комнате, балкон которой выходил на Большой канал, залитый утренними лучами февральского солнца, и метнулась ему навстречу – от былой скромности не осталось и следа.
– Ваше высочество, вы так добры, согласившись принять меня.
– Добр? – он вроде бы обиделся. – Обожаемая Беатрис, разве я когда-нибудь вел себя иначе по отношению к вам?
– Это-то и придало мне смелости.
– Так проявите ее. Почему бы вам не снять ваш плащ?
Покорно она сняла коричневую мантилью с капюшоном, закрывавшую ее с головы до пят, и осталась в светло-коричневом облегающем платье, подчеркивающем достоинства ее фигуры. Ее рост, и так чуть выше среднего, оптически увеличивался за счет удлиненной талии. Локоны светло-каштановых волос украшала одна узенькая золотая цепочка.
Дон Рамон оценивающе оглядел ее. Нежная кожа лица и шеи цвета слоновой кости, пятна румянца на скулах. Высокая грудь, от волнения часто поднимающаяся и опускающаяся. Осанка и грация танцовщицы. Нет, это не обычная потаскушка или цыганская колдунья, как можно понять из ее сценического имени. Скорее всего, думал он, в этих венах, так нежно просвечивающих сквозь белоснежную кожу шеи, течет благородная кастильская кровь. Иначе откуда такая гордость, уверенность в себе, чуть ли не патрицианское чувство собственного достоинства. Да, при всей своей разборчивости он не мог найти в ней ни единого недостатка.
Ясные, карие глаза смотрели на него из-под прекрасных черных бровей.
– Я пришла к вам просительницей, – в ее низком голосе слышалась чарующая хриповатость.
– Нет, нет, – галантно возразил он. – Здесь – никогда. Тут вы можете только командовать.
Она отвела глаза.
– Я пришла к вам как к послу их величеств.
– Тогда мне остается лишь возблагодарить Бога, что я посол. Не присесть ли вам?
За руку он отвел ее к дивану напротив окон. Сам же остался стоять спиной к свету.
– Дело, по которому я пришла к вам, касается испанца, подданного их величеств. Речь идет о моем брате.
– У вас есть брат? Здесь, в Венеции? Ну-ну, расскажите мне поподробнее.
Она рассказала, путаясь и сбиваясь от волнения. Неделю назад, в таверне Дженнаро в Мерсерии, вспыхнула ссора, засверкали кинжалы, и дворянин из рода Морозини получил жестокий удар. В последующей суматохе, когда Морозини выносили, ее брат, находившийся в это время в таверне, поднял с пола кинжал. Рукоятку украшали драгоценные камни, и брат… – она вспыхнула от стыда – взял его себе. Два дня назад он продал кинжал еврею – золотых дел мастеру с Сан-Мойзе. Кинжал признали принадлежащим Морозини, и этой ночью брата арестовали.
