Колыбель моя - страница 30

Был последний день сентября 1956 года.

Вагон составляли в основном офицеры с семьями. Милка видела, как папа останавливался, здоровался с кем-то, улыбался. Все рассаживались, устраивались. Поезд наконец тронулся. Милке не терпелось выглянуть из купе, чтобы разведать обстановку. Но мама сказала строго:

– Людмила, лучше подумай, как будешь исправлять тройки в новой польской школе.

Милка на секунду задумалась, но тут же решила, что эти неприятные мысли надо оставить на потом. Тихонько приоткрыв дверь, она выглянула в коридор. И вдруг увидела, что из соседнего купе на нее смотрят черные-пречерные любопытные и озорные глазищи. Некоторое время они рассматривали друг друга. На голове незнакомой девчонки двумя смешными баранками лежали тоненькие косички. Атласные ленты никак не хотели держаться в них, и волосы задорными колечками выбивались по всей голове.

«Ага, глаза у меня, конечно, не черные, а какие-то там серые, но зато косы толще и красивее», – быстренько оценила практичная Милка.

Знакомство состоялось, и уже через несколько минут Милка рассказывала родителям, что в купе по соседству едет девочка Галя. Папа ее офицер, а маму зовут тетя Марина. И есть у них еще одна маленькая девочка и – что самое потрясающее! – зовут ее тоже Лариса. И едут они тоже до Бреста, а затем в Польшу, в город Свинтошев.

Новая подружка Милки, как выяснилось, была озорницей и артисткой, каких свет не видывал. Она уже знала всех пассажиров, из карманов у нее торчали конфеты, яблоки, подаренные «очаровательной девочке». Галя уже успела проверить, всамделишная ли борода у деда, ехавшего в последнем купе. Она умудрилась даже встать на руки и сделать несколько шагов по коридору вагона. Коровы на лугу провожали поезд печальными глазами, а Галя в ответ делала такую же грустную физиономию и мычала… Милка была в восторге, она никогда так не хохотала.

К вечеру, когда обе Лариски уже спали, их родители, умостившись вокруг маленького вагонного столика, наливали в бокалы шампанское за знакомство, и разговорам не было конца. Милка и Галя, предоставленные самим себе, устав веселиться, склонились над шкатулкой с пупсиками. Русая и темная головки соприкасались, но тогда они еще не знали, что волею судьбы не просто подружатся, а сроднятся надолго, на всю оставшуюся жизнь.

В Бресте было много суеты: бутерброды в придорожном ресторане, хлопоты с документами, утомительные часы в зале ожидания. Наконец семьи офицеров погрузились в другой состав – польский, и от границы началась дорога по чужой, таинственной и на первый взгляд не очень приветливой стране. Поезд то мчался мимо огромных вязов, которые, словно нахмурившись, угрюмо вопрошали: кто вы? зачем пожаловали? То нырял в стройные ряды вековых сосен – равнодушных и молчаливых. Как-то сразу наступила осень – назойливый дождик ехидными струйками стекал по вагонным стеклам. Яркий, залитый солнцем Сталинград представлялся нереальным, далеким.

Милкин сарафан давно лежал на дне чемодана. Галя, словно повзрослевшая, в теплом свитере, молча стояла у окна. Привычные чертики куда-то делись из ее темно-карих глаз.

– Где же мы будем жить в этом самом Свинтошеве? – в сотый раз спрашивала Милка папу.

– В каком-нибудь доме, в квартире, – терпеливо объяснял он.

– А Самохваловы? – не унималась Милка.

– Да и они где-нибудь поблизости. Городок-то маленькой.

Свинтошев действительно совсем не соответствовал Милкиному представлению о городе. В нем не было широких улиц, трамваев, асфальта и потока людей. Несколько кривых мощеных улочек, собираясь в пучок, образовывали перекресток. Редкая лошадь с повозкой да военные «газики» составляли весь его транспорт. Местных жителей днем почти не было видно. К вечеру же они устремлялись вверх по главной улице к небольшому деревенскому костелу. Остроконечный старинный храм был самым высоким зданием в городке. Прочие же домишки, в большинстве двухэтажные, с приподнятыми черепичными крышами, аккуратно беленные, были похожи один на другой и являли собой типичные примеры провинциальной, домовитой и симпатичной европейской архитектуры. А с высоты птичьего полета Свинтошев, утопавший в лесу на склоне огромного холма, вероятно, и вовсе не был виден.