В День, когда все пошло не так, по земле прокатилась волна, сбившая меня с ног. Когда я поднялась, то уже знала, что внутри меня потерялась жизнь. Ты-он-она больше не говоришь со мной. Я не чувствую твоего сердца. Снег падает иглистым полотном ужасающей, нечеловеческой плотности: больше не видно ни звезд, ни неба, на котором они сидели. В дни, когда у меня хватает сил подняться с постели, я принимаю ванну, наношу на кожу мази из трав (они теперь, правда, простая шелуха без запаха). Я кутаюсь в шерстяные одеяла. Я продолжаю верить во что-то на тот случай, если чудеса существуют. Я не помню, во что я верю.
Ранель
В День, когда все пошло не так, Син перестала говорить со мной. Холодное небо потерли на терке: снег валит так, что мы не выходим из дома. Мы всегда вместе, но я скучаю по ней и по длинным долгим вечерам с разговорами. Син ведет себя как умалишенная: разбрасывает мандариновые корки и листья мяты по квартире. Какая жестокая шутка: они смотрят на меня со всех поверхностей, эти выплюнутые остатки прошлого.
Все минувшие дни – а еще недели, месяцы, годы – Син можно было сравнить с букетом полевых цветов. Некоторые из них напоминали мне летние рассветы со сладким васильковым запахом и свежие зелено-травянистые, как листья тысячелистника, ночи. Другие были совсем как лютики: объемные и безумные в сердцевине, рубленые – по краям. Син приносит в мою жизнь радость, даже зимами каждая минута с ней по-своему прекрасна и уникальна – как одуванчик, медуница, колокольчик, ромашка, мак, иван-чай, незабудка, цикорий. Сколько еще цветов нам предстоит открыть будущим летом, если оно когда-нибудь наступит? Теперь же нить, которая соединяла стебли полевого букета, истрепалась, истончилась, превратилась в пыль. Пыльца, отвечавшая за магию, стала рассеиваться.
Все нынешние дни – а еще недели, месяцы, годы – с Син просто невыносимы. Она встает раньше меня, на сколько бы я ни заводил будильник. «Ты не хочешь лежать со мной в одной постели?» Уходит на кухню, гремит посудой, пачкает, наверное, всю за раз. Хватается за первую попавшуюся работу по дому: без конца подметает, чистит, моет, скребет, трет, проветривает, режет, придает форму, раскладывает по полкам – может, делает что-то еще, если придумывает этому название. «Син, постой, что происходит?» Как только участок становится чистым – я хочу сказать, до пугающего стерильным, – Син тут же оставляет на нем корки, или листья, или несколько капель эфирного масла – эвкалипт, бергамот, кедр, кипарис. Я сыплю вопросами, изобретаю формулировки, повторяю одно и то же по тысяче раз. Син улыбается – дает мне понять, что услышала, – но оставляет без ответа все, что я говорю. «Мне кажется, что я тебе больше не нужен. Ты перемещаешься по пространству совершенно автономно. Сандал, фиалка, пачули. Син, ты еще любишь меня?» Гвоздика, жасмин, иланг-иланг.
Я стал ходить за ней по пятам: так у нее не останется выбора. Так ей придется заговорить со мной.
Первыми словами, которые Син произнесла за много дней, были: «Что я делаю не так? Чего тебе не хватает? Что ты хочешь от меня?»
Я закричал: скала из накопившихся с устрашающим избытком слов трескалась, крошилась, рушилась. В крике я было замахнулся, но тут же опустил руку: до смерти испугался сам себя.
Просунул кисти в рукава свитера (мы когда-то купили его вместе у Девушки, которая пахла листьями розмарина, – где, интересно, она сейчас?), обхватил локти ладонями – крест-накрест.
