– Товарищи, это верно. Нужно послать яйцо… То есть яйца – ну, куриные, то есть снесенные – в Кремль! Если в Кремле будут… ну, то, что куры несут, – мы победим, товарищи! Накушавшееся правительство будет принимать верные решения!
С блюда снимали икру черную и красную – пальцами, кто-то смеялся и сразу же начинал плакать: «Ленина жалко… И Свердлова жалко… И царя – тоже жалко». Кто-то вышагивал обнявшись, и грохотал рояль – Дидковский уже не играл, а барабанил, но – все равно…
А толстуха Катя с завода Злоказова стояла в углу и, мрачнея все больше и больше, слушала пьяную болтовню гостей, и слышала она в этой болтовне нечто совсем не праздничное.
– Товарищи… – подошла к столу. – Я не понимаю… Мы что же, мальчика больного хотим убить?
– Ну? – удивился охранник. Он уставился на Катю и перестал жевать.
– А девочки?
– Дак ведь… Ты чё, Катька?
– Я? Я говорю: царь – он помазанник, как же так? Нельзя помазанника тронуть!
– Еще как и тронем-то! Ссыте на нее, товарищи, она – бешеная!
Мадам схватила со стола блюдо с квашеной капустой, подошла к Кате, швырнула:
– Ты… Ты дура! – Капуста облепила лицо, посыпалась на пол, Войкова взмахнула руками и зычно, словно трубящий слон, пропела: – Слезами залит мир безбрежный…
Все вскочили, посуда полетела на пол, экстаз сделался всеобщим. Пели хором, сначала нестройно, вразброд, потом слитно и слаженно:
– Вся наша жизнь – тяжелый труд…
Большевик, похожий на Дзержинского, рванул из угла знамя – красное, с аккуратно нашитыми белыми литерами: «Мы есть, мы – будем!», развернул над головой, крикнул совсем трезвым голосом: «Стройся, товарищи! Тесней ряды!» – и двинулся первым. Остальные замаршировали следом – стройно, с пением: «Над миром наше знамя ре-е-ет…» Толстяк в гимнастерке (за столом ел жадно, больше всех) споткнулся и выронил из плохо застегнутого ридикюля молочного жареного поросенка, вкуснятинку пхнули – раз, другой, кто-то наступил, кто-то поскользнулся, а песня крепла: «Слепое зло падет бессильно…» Вывалились скопом в коридор и замерли, словно на стену налетели: стоял Яков Юровский, новый комендант Дома особого назначения, где содержались под стражей Романовы. Был он трезв, строг, смотрел непримиримо, кепка в правой руке на отлете.
– О, товарищ Яков! – выкрикнул Голощекин нарочито веселым голосом. – Да здравствует наш товарищ Яков!
– Стыдно, – тихо сказал Юровский. – Рабочие – на фронтах гибнут, а они пьют, гуляют, заблевали все… – не глядя, сорвал плакатик с изображением вождя, товарища Ленина, скомкал, размял, как для известной надобности, и, подойдя к классическому трюмо красного дерева, тщательно сбросил остатки переваренного борща с подзеркальника, а по зеркалу все размазал – торопился очень…
– Рас-стре-ляю… к чертовой матери… – Голощекин все же был сильно подшофе и несуразно взял под козырек.
– Телеграмма получена! – вещал между тем Юровский, потрясая розовым бланком правительственной связи. – За мной все, кому положено!
По лестнице двинулся первым, гости толпой несуразной следом, постепенно все построились по должностям и значимости, песня вскипела с новой силой: «Чья власть на свете так сильна?..» Реплики вспыхивали то там, то здесь: «Девок, девок изуродую – мать родная не узнает!» – это кто-то предполагал о царевнах, «Святая… эта… которая…» – формулировал еще кто-то, хозяин же недавнего торжества, Войков, открывал, срывая ногти, один ящик за другим – в стенных шкафах, столах, тумбочках и столиках искал куда-то запропастившийся маузер. Найдя же – вывалился в хвосте гостей на улицу.
