– Вот видишь… – миролюбиво, почти нежно сказала Вера. – Я ведь была права… Прощай, – шагнула вслед за отцом.
Казаки удалились равнодушно, придерживая шашки на перевязях, Надя бессильно опустилась на стул и заплакала. Солдат, на протяжении печальной сцены дремавший у комода, сдернул фуражку, надел ее на ствол винтовки, пригладил буйные, словно вороново крыло, волосы и улыбнулся:
– Ну. Чё? Тя как-то? Булка-милка?
– Надя…
– Вот чё, Надюха… – таинственно огляделся. – Ты, я чай, партейная?
– Что тебе? – Вкрадчивый голос, ужимки раздражали, решила покончить прямым вопросом.
– Ну-у… – протянул, свернув губы в трубочку. – Большая, вон как груди-то топорщатся, могла и догадаться.
– О чем? О чем догадаться, кретин?
– Дак ить – ты за сицилизм? Я – то ж буду. Вера наша в лютчее будуще, – сделал смешное ударение на втором «у», – диктуить нам объединиться, то ись – слиться.
– Что ты несешь? Как это – «слиться»? – заинтересовалась Надя.
– Партейно. Любовно. Вон – на диване. И ты – вольная курица. А твоих щас прислонят. К стенке. А так ты – свободна. Плата за мой страх, значит…
Он был трясущийся, скользкий какой-то и хлипкий. Надя разбежалась и изо всех сил толкнула двумя руками:
– Ах ты, немочь бледная, меньшевистская!
Бог ты мой, как ужасно он падал, как перевернулся, ударился и заверещал – и слова какие-то хотел выплюнуть, да не выплевывалось. От боли.
– Дура… – сказал жалобно. – Я те руками трогал? За причинное место хватал? Я ить спросил! А ты? Да у мене и в мыслях не было – тоже мне, кляча. Завлекла одна такая. Да у меня на тебя – никакой мышцы, поняла? Иди, иди, тебя через версту спымают и вослед родным в воду-то и спустят. Сволочь… От наслаждения отказалась. Сроду таких дур не видал.
– Я из винтовки затвор – выну, – вытащила вполне профессионально, улыбнувшись насмешливо: – Сицилист… Пока ваша меньшевистская дрянь языками молола – мы, большевики, учились владеть оружием. Для грядущих битв. Дурак… – Из квартиры уходила не оглянувшись, будто знала: еще не навсегда.
В мгновение ока революционная столица красного Урала превратилась в то, чем ей всегда надлежало быть: уездный городишко Пермской губернии. Грязный, вонючий, да к тому же еще теперь преисполненный кровавой фанаберии, страха и тяжелого смрадного пьянства. Храбрились и боялись, исходя смертным потом, все, кто успел помочь «товарищам» доносом, продовольствием, медикаментами или даже просто добрым словом. Чернь сильна, пока властвует. В печали она всего лишь падаль…
В доме бывшем Ипатьева поселился чешский генерал, Дебольцова и Бабина туда не пустили. Что ж… Не чувство мести вело Алексея, нет. Он был уверен: тела надобно найти. Похоронить достойно. И показать всему миру, на что способны люди Интернационала, возвестившие всем никогда не заходящее солнце. Там, на Западе, в Америке, Англии, – там безмозглые, наивные недоумки. Если большевиков не остановить – подрастет поросль где угодно еще: в Японии, Германии и Италии, во Франции: в конце концов, в Париже было много опытов по «установлению власти народа», этой безмерной кровавой фантазии всех времен…
– Хотите побудить этих предателей начать расследование? – догадался Бабин. – Напрасно, мы только время потеряем…
Но Дебольцов настаивал…
Улица, по которой шли, была длинная, прямая, чем-то напоминала одну из петербургских – давнюю, наверное еще до Елизаветы. Ротмистр уловил в глазах полковника вдруг вспыхнувшую тоску, сочувственно улыбнулся:
