– Я отправил миноносец в Батум, к великому князю Николаю Николаевичу… – Колчак встал, прошелся. – Я был убежден: боевой опыт князя, его безупречная честность – залог успеха! Я предложил коалицию – вооруженную, естественно… Я верил: удар, одновременный удар армии и флота сметет и Ленина, и Керенского! – Кулак громыхнул по столу, адмирал с трудом скрывал раздражение.
– И… что же великий князь? – тихо спросил Дебольцов. Ответ он уже знал…
– Ничего. – Колчак сел, взглянул остро. – А… Корнилов? Он-то что? А атаман Краснов? Впрочем, Петр Николаевич, говорят, недурно сочиняет, пишет, то есть…
– Что касается Лавра Георгиевича, то, с его точки зрения, монархия себя полностью изжила, – вздохнул Дебольцов.
– Странно… Пожалован Георгием, чином – он ведь из совсем простых? Разве не это свидетельство самой высшей «демократии», полковник. Очень странно…
Откуда-то донесся резкий зуммер телефона, Колчак встал:
– Благоволите обождать, господа, я сейчас… – Он ушел.
Флаг-офицер долго молчал, потом спросил, медленно подбирая слова:
– Монархия… исчезла… Ленин – мразь, Керенский – паркетный шаркун. А… Россия? Мы-то – как? Это же неправда!
– Я вам вот что скажу: «Не прикасайтеся помазанному моему!» А коли прикоснулись – ответ держать надобно! И будем держать… Я должен идти, честь имею.
– Я провожу.
Спустились по лестнице, «мармулетка» подала фуражки и сделала каждому книксен – воспитанная была девица, тут же появился адмирал, на нем была черная прежняя форма: сюртук с золотыми орлеными погонами, Георгиевская сабля «За храбрость», ордена. Бледное, почти белое лицо и помертвевшие глаза выдавали событие чрезвычайное:
– В экипаже идет митинг, господа. Большевики окончательно взорвали флот. Двадцать тысяч на плацу. Требуют красных знамен и моей немедленной отставки. Едем.
Вышел первым, офицеры шли позади, «линкольн» стоял на своем месте. Усатый офицер-шофер нажал стартер, автомобиль взревел, тронулись.
Ехали медленно, пробираясь сквозь десятки, а может, и сотни людей, спешивших на митинг. Шли с красными флагами и доморощенными транспарантами с вечными призывами: «Долой войну!», «Долой министров-капиталистов!», «Да здравствует республика Советов!».
– Здесь тоже есть «Совет»? – поинтересовался Дебольцов, и шофер сразу же зашевелил тараканьими усами:
– А где этой дряни теперь нет, полковник? Укажи мне такую обитель…
Машина медленно поднималась в гору, надсадно ревел мотор, холмы были еще зелеными, и вдруг внизу, совсем близко, руку протяни – ударила по глазам невиданная синева, первый раз в жизни видел Дебольцов такое.
– Море… – таинственно произнес шофер, заметив немой восторг Дебольцова. – Кто один раз увидел – не забудет и вернется, это закон!
Но вот послышалось стройное пение, то была «Русская марсельеза», пели истово, медленно, словно религиозный гимн, – без прыгучего французского задора. Песня отлетала от холмов, словно мячик, слова смешивались, и вместо: «Мы пойдем в ряды страждущих братий» – слышалось: «Мы пойдем… мы злодеям… мы братья…»
Выехали к плацу, там гудела и мельтешила огромная толпа – матросы, офицеры, рабочие, мужичье и дамочки с зонтиками – те держались в отдалении, обнаруживая лишь простое любопытство.
А песня давила, ввинчивалась в мозг, лишала зрения и слуха – первый раз в жизни понял в этот миг полковник Дебольцов, что значит неудержимая, хлещущая из пропасти ненависть. Он захлебнулся ею, из последних сил сдерживая рвотный мат.
