Потом, когда появились первые пассажиры, один из тех парней взял его не больно, но крепко, за руку, отвел шагов на пятнадцать от станции и толканул вперед, а когда он попытался вернуться, встал на пути, захлопал сердито ладонями по ляжкам и затопал ногами.
Вот тогда-то он окончательно потерял себя. Худые, топочущие в пыли ноги и громкие шлепки вызвали настоящую панику.
После этого он еще какое-то время слонялся вокруг, пытаясь привлечь внимание пассажиров, но это так ни к чему и не привело. Люди были увлечены едой, разговорами, насущными своими проблемами. Он еще ничего не понимал, суетился, высматривал кого-то в толпе, кидался к автобусам – никто вокруг не обращал на него ни малейшего внимания. Тут, как и в Раджпуре, да и вообще повсюду, полным-полно было полуголых неопрятных людей. Многие из которых имели к тому же такие же длинные грязные космы.
Где-то ближе к полудню он увидел белого человека, – блондина в черном жилете, с веселым пшенично-синим ирокезом на голове и многослойным ожерельем из сверкающих бус, металлических крестиков и свастик на голой груди. В «Лендровере» сидели еще двое, вполне нормальные люди… Он кинулся к ним. – Хелп ми! Ай эм турист фром Бельжик! – кричал он, – сиплое, устрашающее мычание вырывалось из его рта.
Ирокез прыгнул в машину. Вежливо заурчал мотор.
Он вцепился было в ручку, но тот, что сидел впереди, открыл дверь, что-то сказал и заехал ему в лицо открытой ладонью. Какие-то три кратких слова. Он как-то раз уже слыхал их, и ему объяснили… То было известное русское ругательство.
Попрошайки затеяли легкую потасовку. Стоявший в стороне костлявый мальчишка заметил его, издал возглас и указал рукой. Они замерли, обрадованно загалдели и двинулись к нему. Деловитой походкой. Словно бы о чем-то припомнив, отложенном ненадолго. Передние двое были покрупнее, почти с него ростом, – те самые. Один из них нагнулся и поднял палку.
Полуголые костлявые недомерки окружили его и пинками погнали прочь от остановки, от бутылочек с водой, от шоссе. Он жалобно мычал, хватал их за руки, но получил палкой, – несколько раз по спине и раз по голове.
Наконец он свалился на песок, где его еще некоторое время пинали ногами – это было почти не больно. Он сжался в комок, закрыл голову руками и подтянул колени к животу, но его уже не били, кругом было тихо, лишь чудовищная вонь плыла у самой земли.
Во рту был песок. В голове тяжко бухало, красно-зеленые волны перекатывались перед глазами. Он вдруг понял, что никто, никто в целом свете, не знает, что он лежит вот тут в кустах, что никому нет до того дела. Что если он в ближайшее время не доберется до воды, то всему конец.
Смрадный дым полосами завис в зарослях. Ужасающий запах заползал в ноздри, в самый мозг, вызывал безнадегу и смертную тоску.
И вот, когда он лежал скрюченный, вышвырнутый отовсюду, наподобие абортированного зародыша, первая за долгое очень время, появилась мысль – вполне зримая, тускло мерцающая… Вода! Очень много воды! Как он раньше не мог того сообразить!
Вывалянный в собственной блевотине, весь исцарапанный, окровавленный, он продирался куда-то, на что-то надеясь.
Кругом кишела жизнь. Вились москиты, гудели мухи. Попискивали маленькие птички, перепархивали среди ветвей усыпанных длинными белыми колючками. Пробежало что-то похожее на большую крысу, волоча за собой нечто вроде змеи, или скорее, зеленоватой кишки, сплошь облепленное песком.
