– Чтобы глина не растекалась, ее нужно обжечь, о Божественная.
Рабыня швырнула фигурку в раскаленную печь. Императрица хотела спасти свое творение, но Дая удержала ее, прошептав на ухо:
– Ничего-ничего, так надо!
Они стояли, наблюдая, как в печи бушует пламя. Наконец рабыня взяла щипцы и вытащила человечка, увеличившегося в несколько раз. Его тельце переливалось из ярко-алого в пурпурный цвет. У него были кривые короткие ножки, длинные мощные руки, курчавые волосы, правильные и суровые черты лица, а в глазах зияла черная бездонная пустота. В печи зашипели угли. Тьма хлынула из глазниц фигурки.
– Ничего-ничего, так надо! – повторила Дая.
Фауста открыла глаза и жадно глубоко вдохнула. Ей было душно, ноги затекли, в голове пульсировала ноющая боль. Она приподнялась и посмотрела в окно. Было темно, но чувствовалось, что скоро начнет светать.
Раздался странный тоскливый звук. Вслушавшись, императрица поняла, что это сдавленный короткий стон, который прерывается на несколько секунд и повторяется вновь. Фауста не могла поверить своим ушам. Всегда пышущий здоровьем Константин болезненно постанывал, покусывая бледные губы. Она потянулась к супругу и робко попыталась его разбудить. Император перевернулся на спину. Стоны прекратились, но дыхание стало глубоким и тяжелым. Фауста онемела. Боль волна за волной накатывала на Константина. Он крепко сжал веки и зубы, несколько раз дернулся и затих.
Императрица задрожала всем телом, на мгновение ей показалось, что супруг умер. Но, присмотревшись, с облегчением поняла, что тот спокойно спит. Его грудь мерно вздымалась и опускалась. Первые солнечные лучи проникли в опочивальню. Константин часто заморгал. Влага, блеснув в уголках его глаз, тонкой струйкой побежала по щеке. Император зашевелился просыпаясь. Фауста сунула руку под кровать, схватила флакон и собрала в него несколько мутных капель.
– Что с тобой? – сонно пробормотал Константин.
Она едва успела закрыть флакон и положить его обратно под кровать.
– Я испугалась, тебя… тебя будто истязали во сне.
– Меня преследовал морок. – Он тяжело вздохнул.
Фауста опустила голову ему на грудь. Прикрыв глаза, она слушала его сердце, оно билось часто, но постепенно успокаивалось.
– Мне пора подниматься, – прошептал император. – Дорога ждет.
– Подожди, еще не рассвело. – Она приподнялась и поцеловала его в губы. – Нельзя брать морок с собою в путь. Нужно его развеять.
Супруга почувствовала себя виноватой.
Когда Фауста отдала Дае флакон со слезами, глаза у той по-кошачьи блеснули.
– Константин уехал, – сказала императрица.
– Ты будешь самой желанной гостьей на празднике Станаэля, о Божественная! – улыбнулась рабыня. – Мы уйдем, как стемнеет, а вернемся перед рассветом, никто не узнает, что ты покидала дворец.
На закате Фауста посетила дворцовые термы, приняла омовение, а Дая натерла ее маслом. Но не обычным благовонием, а каким-то особым, с резким сладковатым запахом, который поначалу раздражал, а потом понравился императрице. Ее кожа стала переливаться золотистым блеском. Рабыня заплела Фаусте косу, облачила ее во все белое, покрыла голову, на ноги надела башмаки, сплетенные из широких листьев.
– Только ступай осторожнее, о Божественная, – прошептала Дая.
Сама она распустила волосы и оделась во все черное. Дворец был оживлен, но рабыня пустыми коридорами и лестницами провела императрицу в подземелье, где начинался тайный ход. Дая сняла факел со стены. Они прошли в дальнюю темную комнату, заваленную старой рухлядью. Рабыня отодвинула неприметную полку и отворила скрытую за ней дверь.
