– Да нет сейчас таких, чтобы от денег и комфорта отказаться. Не найдешь.
– Не найдешь? Значит, сам ты не такой мужчина, которому женщина поверит. Она же видит, что ты только жаловаться можешь. Тому, кто делает, на жалобы времени жалко.
– Да я ни на что не жалуюсь! – Взвизгнул Вася.
– Ты знаешь, сейчас очень много мужчин предъявляют, как им кажется, вполне справедливые претензии к женщинам, но, – Андрей задумался, – женщины делают тоже самое. Мне, когда я в Нью-Йорке служил, больше всего жалобы приходилось слушать. Здесь с местными отцами поговорил и тоже самое. А проблема-то не в мужчинах и женщинах.
– А в чем?
– В войне. Все живут по Ветхому Завету. Око за око. Зуб за зуб. Все друг другу предъявляют счет. Я ей или ему сделал, а он или она мне нет. А любовь – это, когда не считают.
– Да, – сказал Арш. – Счет – это уже не любовь. Это эгоизм. Торговля. У меня то же самое на консультациях. Женщины жалуются, что не дополучили любви и внимания, а мужчины, что женщина только потребляет, но ничего не дает взамен. И все жалуются, отец Андрей. Все только жалуются на другого.
– На ближнего.
– Вот именно. Кстати, знаете, что в испанской Библии переводится не как ближний, а как сосед. Но все равно. И у всех требования. Как будто бы другой нам нужен только для того, чтобы реализовать свои цели. Никто не готов ни принять другого таким, какой он есть, ни просто быть с ним потому, что любишь. И не важно, к кому ты предъявляешь претензии. К женщине, к власти, к церкви.
– Да, – согласился отец Андрей. – Люди перестали понимать, что счастье приходит через верность, честность, милосердие, прощение, через веру и благодать. Они думают, что престижная работа или дорогая машина привлечет к ним лучше, чем их душевные качества, потому что не верят в них. Церковь для того и есть. Это маяк. Заблудился? Вот, плыви на свет.
Арш сидел на корточках и, замирая от ужаса, смотрел, как свет прожектора медленно заполнил медицинский кабинет и так же медленно вытек из него. Подождав немного, Арш выглянул из окна и понял, что просто рядом поворачивал большой катер, который зачем-то включил мощный прожектор на носу. На катере что-то кричали друг другу танцующие люди. Арш несколько раз глубоко вздохнул, вышел из кабинета и продолжил идти по схеме, нарисованной для него Юлианом.
Волнение практически оставило его. Он быстро нашел нужное место, забрал увесистый баул, замотанный коричневым скотчем, и кинул его в рюкзак. Он отметил про себя, что Юлиан схитрил. На том месте схемы, где лежали деньги, оказался пакет с какой-то электроникой.
1942 год. Балтийское море. Конвой.
Николай Григорьевич хорошо знал, что его ждет в Совдепии, но, вопреки логике рассудка, был спокоен и даже несколько воодушевлен. Приезжая на короткую побывку в 1917, тогда еще полковник, целуя свою беременную жену перед отправкой на фронт, мог ли он знать, что больше не увидит ее? Мог ли представить, что будет с ним и со страной?
Он вспомнил распухшее и раскисшее от слез и беременности лицо Марии тогда на перроне. Ничего более красивого не видел он в своей жизни. Они стояли там долго. Вечность неслась вокруг них, а между ними время застыло.
В иммиграции Николай Григорьевич стал делить своих изгнанных соотечественников на две категории. Первые крутились, устраивались, выживали и даже наживали состояния. Вторых невыносимая тоска по Родине лишала сил и самого смысла существования. Более энергичные строили планы свержения красной власти, остальные стрелялись, вешались, спивались, просто погибали от тоски. Некоторые оставляли предсмертные записки, полные ненависти к тем, кто лишил их Родины, другие коротко писали: «Не могу без России!», но все они, даже те, кто бодрился, чистил пуговицы и медали на гимнастерках, выглядели как старые новогодние елки – дерни за ветку, и все иголки в миг осыплются и видно будет, что дерево уже давно высохло и умерло, что соков, питавших его, не осталось.
