– Ты нелепый старый пуританин, – говорила она ему.
Ее насмешки сердили его, так как он знал, что Мэри права. Отчасти он действительно был пуританином. Отец умер, когда он был совсем ребенком, и его воспитала добродетельная и религиозная мать, приложившая все усилия к тому, чтобы приучить его отрицать самое существование всех инстинктов и плотских порывов. Когда он вырос, он взбунтовался против этого воспитания – но только в теории. Он восставал против той концепции жизни, которая вошла ему в плоть и кровь; он воевал с самим собой. Сознанием он одобрял непринужденную терпимость, с какой Мэри относилась к поведению, являвшемуся, с точки зрения его матери, ужасным и греховным; он восхищался тем, как она непритворно наслаждается едой, вином и поцелуями, пением и танцами, гуляниями и театрами и всякого рода увеселениями. И все-таки, когда она в те дни заговаривала самым спокойным и деловитым тоном о том, на что его приучили смотреть как на прелюбодеяние и блуд, что-то в нем возмущалось – не разум (потому что разум после минутного размышления одобрял Мэри), а какие-то более глубокие слои его существа. И та же самая часть его втайне страдала от ее сильной и простодушно проявлявшейся склонности к удовольствиям и развлечениям, от ее непринужденного смеха, ее великолепного аппетита, ее откровенной чувственности. Ему пришлось долго отучаться от привитого воспитанием пуританизма. Бывали минуты, когда его любовь к матери превращалась почти в ненависть.
– Она не имела права воспитывать меня так, – говорил он. – Она поступала как японский садовник, уродующий дерево. Никакого права!
И все-таки он радовался тому, что не родился благородным дикарем, подобно Мэри. Он радовался, что ему пришлось трудолюбиво воспитывать в себе это благородное дикарство. Позже, после нескольких лет совместной жизни, когда между ними создалась близость, казавшаяся немыслимой в те первые месяцы открытий, ударов и неожиданностей, он научился говорить с ней на эту тему.
– Жизнь дается тебе слишком легко, – объяснял он, – ты живешь инстинктом. Ты от природы знаешь, как тебе поступать, – вроде насекомого, когда оно выходит из куколки. Это слишком просто, слишком легко. – Он покачал головой. – Ты не заработала своей мудрости; ты даже не понимаешь, что можно жить иначе.
– Иными словами, – сказала Мэри, – я дура.
– Нет, ты – женщина.
– Ну да, то же самое, только в вежливой форме. Хотела бы я знать, – с кажущейся непоследовательностью продолжала она, – что стало бы с тобой без меня. Хотела бы я знать, что стал бы ты делать, если бы не встретил меня. – Она пункт за пунктом излагала свое обвинение, внешне бессвязное, но эмоционально последовательное.
– Со мной стало бы то, что стало, и я делал бы то самое, что делаю сейчас. – Разумеется, он этого не думал: он отлично знал, чем обязан ей, чему он научился от нее и через нее. Но ему нравилось дразнить ее.
– Ты сам знаешь, что это – неправда, – возмутилась Мэри.
– Это правда.
– Это ложь. А чтобы доказать тебе это, – добавила она, – я вот заберу детей и уйду от тебя на несколько месяцев. Поживи-ка один, поварись в собственном соку! Посмотрю-ка я, как ты без меня обойдешься!
– Не беспокойся: отлично обойдусь, – заявил он раздражающе спокойным тоном.
Мэри вспыхнула: она начинала сердиться по-настоящему.
– Что ж, прекрасно, – ответила она. – В таком случае я и в самом деле уйду. Вот увидишь. – Она не раз угрожала ему этим; они часто ссорились, потому что оба были вспыльчивы.
