Но в реальности не было ни коня, ни стека, ни прерий, а лишь маленькая однокомнатная квартира с совмещенным санузлом и крохотной кухней – предел мечтаний всех одиноких женщин (да и некоторых мужчин) города Рязани. И тут еще тетя Клава, крупная, корпулентная женщина, от присутствия которой в квартире сразу становилось тесно.
Фигура у тетки была странноватая – расширявшаяся сверху. Обычно женщины раздавались в районе таза и талии. А с теткой получилось наоборот. Наташа давно хотела ее написать, но все никак не решалась, расстроится еще, увидев себя такой, какой ее видит Наташа. Не хотелось ее огорчать, неловко было, как-никак единственная оставшаяся в мире родня. Сестра отца, хоть и сводная. Но любила тетя Клава брата страстно, а когда брат умер, то любовь перешла и на Наташу – за неимением мужа, детей и даже домашних животных. И тиранила ее тетка соответственно, как полагается, прямо пропорционально любви.
А еще у нее был острый торчащий нос.
«Посмотри на себя, – говорила остроносая тетка, – как ты одета? Разве мыслимо в таком виде расхаживать? Хорошо, если никто, кроме меня, не зайдет, а если люди забредут посторонние? Или вдруг тебе идти придется куда-нибудь в приличное место?»
Наташа смеялась в ответ.
– Приходил тут сейчас один, все глаза отводил. Действительно, наверно, наряда моего испугался…
– Что? Кто приходил? Ухажер опять какой-нибудь, черт бы их побрал совсем?
– Участковый…
– Как, опять? Что, и этот глаз положил?
– Да ну тебя, тетя… Как будто нет никаких других причин, чтобы со мной общаться…
– А это еще что такое? – тетка заметила на столе аккуратно сложенную бумажку – ту самую, что забыл здесь участковый.
Наташа попыталась было выхватить бумажку из-под носа у тетки – но куда там, она была по-прежнему быстра и проворна.
– Почему ты не хочешь, чтобы я это увидела? Что еще за секреты у тебя такие? – говорила тетка, надевая очки и поднося бумагу поближе к свету. – Ерунда, наверно, какая-ни…
Наташа села в уголок и даже отвернулась от тетки, до того не хотелось ей наблюдать, как та будет расстраиваться и переживать. Но главной эмоцией, охватившей тетю Клаву, был гнев, даже ярость.
– Какие сволочи! – вскричала она, потрясая бумажкой над головой. – Они же сами не дают тебе никуда на работу устроиться, и потом еще глумятся!
– Да нет, тетя, не так все просто…
– Не просто? Сложно, да? Не дала ты гаду участковому, вот все сразу и осложнилось…
– Да это я… предыдущему… как ты выражаешься, не дала… А это у меня теперь новый… Старый с горя, чтобы меня больше не видеть, в райцентр перевелся…
– А новому – дашь?
– А новый и не претендует… он, кажется, не по этой части…
– Свят, свят, свят… Этого еще только не хватало… Педераст, что ли?
Это слово звучало так странно в устах тети Клавы, что Наташа засмеялась…
– Чего смеешься? – ворчливо сказала тетка. – Слово нормальное, литературное…
– Да нет, мне кажется, он не гомосексуалист. Не голубой он…
– А какой? Розовый?
– Ну, я не знаю…
– Кто бы он ни был, а гад он последний, вот он кто!
– Ну почему сразу гад? Человек работу свою делает… Правила у них такие, он-то чем виноват? Вообще, он, знаешь, такой тип интересный…
– Что ты такое говоришь? Какой еще интересный? Он что, тебя… взволновал? В кои-то веки ей кто-то понравился, так и то милиционер! Участковый причем! Да еще педераст!
– Ну что ты, тетя, заладила, передаст – не передаст… Ты у нас гомофоб, ей-богу… Но дело не в этом… Он мне… Не то чтобы понравился… Вернее, не в этом смысле… просто фактура такая, любопытная… Очень его писать хочется…
