В допросной – знакомый паренёк с челкой и ещё двое.
– Ну что, будем говорить?
– Мне действительно нечего рассказывать. Я ничего не знаю.
– А вот ваши подельники уже всё рассказали! Почитайте!
Передо мной листок с показаниями. В дальней комнате офиса сидел пятидесятилетний мужик с отвратительным запахом из рта – Гусев. Вадим Николаевич, кажется. Чем он занимался, я не вникал. Выясняется, что он тоже заполнял дурацкие чеки.
В показаниях Гусев подробно описывает, как Нагнибеда каждый день клал ему на стол чековые книжки, потом забирал и куда-то уносил. Это всё, что он знает.
– Ну, и что? – дождавшись пока я прочитаю показания Гусева, следователь смотрит на мою реакцию. – Ваш коллега оказался умнее и сейчас находится дома, с родными. На подписке. А вы – в ИВС!
– Я буду разговаривать только в присутствии адвоката!
Как обычно, меня спрашивают о «конверте», как обычно, я ничего не отвечаю, защищаясь статьёй Конституции и требуя присутствия адвоката. Часа через полтора собеседники, устав от бессмысленной игры в одни ворота, уходят несолоно хлебавши.
Конвоир ведёт назад, в камеру. По смене обстановки вокруг, понимаю, что возвращаемся мы совсем не той дорогой, какой пришли. Реле тревоги загорается в мозгу, но я успокаиваю себя: «Может, просто другой путь?». Наивный!
Вместо третьего этажа спускаемся на второй, подходим к двери первой камеры слева по коридору.
– Стоять! Лицом к стене! – коридорный проворачивает ключ, отодвигает засов. Дверь, всхлипнув, открывается. Смрад немытых тел, вонь дешёвых папирос бьёт в нос.
– Заходим! – харон стоит, держа руку возле дубинки.
– Вы не ошиблись? Я из другой камеры! – ещё надеюсь, что произошло недоразумение, что сейчас всё разрешится и меня вернут в ставшую почти родной камеру на третьем этаже.
– Заходи по-хорошему! – конвоир начинает вытягивать дубинку. Я предпочитаю войти вовнутрь без травм.
Спиной ощущаю ветерок от закрываемой двери. Лязгает засов.
Володя, «смотрящий» камеры №1
Какого хрена здесь оказался этот пассажир – я так и не въехал.
Днём выдернул опер. Как всегда, начал издалека, с их, ментовскими, закидонами:
– Как, – говорит, – сидится, Володя?
– Хреново, – отвечаю, – капитан. Хавчика нет. Покурить – чайку заварить и то голяки.
– Понял, – гундосит. – Есть возможность это дело исправить.
Я с этой падалью давно дело имею: он же задарма и поссать не даст! Что-то взамен потребует, сука ментовская! Молчу, жду. И опер молчит, зенками зыркает. Ну, поиграли в гляделку-молчанку – опер первый не выдержал.
– Закинут к тебе бобра, – говорит. – Хороший клиент: передачи получает регулярно. Будет у тебя и чай, и курево, и еда.
– Хорошо, коли так! – отвечаю.
– Но взамен надо его «раскрутить», войти в доверие. Ты это добре умеешь! В личном деле благодарности от руководства лежат.
«Срать я хотел на ваши благодарности! Если бы не загнали меня, суки, на „красную“ зону, хрен бы заставили с активом сотрудничать. А так обложили как волка: из ШИЗО не вылазил, в больничку с плевритом загремел – думал, кони двину. Тут оперок и подкатил. „Хочешь, – шепчет, – мы тебе антибиотики достанем? Еды нормальной?“. Помирать в двадцать шесть ох как не хочется! Ну, подписал. Дальше – они меня по эстафете передают. Там – обработать кого надо, тут – войти в доверие. Помню, как-то в пресс-хату засунули: надо было проконтролить, чтобы пацаны не перестарались с одним пассажиром. Ну и разговорить – ему, бедняжке, хоть кто-то должен типа помочь, сочувствие оказать. После жёсткого пресса человечек как пластилин делается – лепи из него, что хочешь, качай информацию, как воду из колодца – сама льётся. Обработал мужика нормально – расколол, рапорт написал, на суде прошёл анонимным свидетелем».
