– Захожу я в допросную, а там на столе, фотки какие-то, перевернутые. Ну, лежат и лежат – мало ли что опера притащили. Побазарили немного. Вдруг один опер мне прям в лобешник: «Что знаешь об убийстве такого-то?». Я «падаю на мороз»: «Кого? Знать не знаю о ком вы». Тогда он фотки переворачивает, а там – трупак. «Того, что ты убил, разделал и зарыл в лесопосадке. Сдал тебя подельник». Ну, тут я понял, что дальше упираться смысла нет – всё выложил. – После того, как мы ментов завалили, мусора устроили облаву. Помните, весь город обклеили портретами?
Дружно киваем.
– Тоха через неделю кипешивать начал, хоть и зависали мы на чистой хазе и бабло имелось, и хавчик. Понял я, что ещё немного и сдаст, сука, как пить дать, расколется. Сидим вечерком, бухаем. Я встал, будто взять что-то, и сзади Тоху топориком по темечку – тюк! Он, бедняга, и не мукнул. Распилил в ванной – нудное, скажу вам дело – распихал по пакетам. А дальше как? Мне выходить нельзя. Дал корешу, чья хаза была, вывезти. Ну, вот он, – Андрей витиевато выругался, – и сдал меня с потрохами. Теперь всё. Эх, мне бы только напоследок тому пидару, что стукнул на меня, горлянку перегрызть!
Время завтрака. Шныри из «пятнадцатисуточников» разносят вполне съедобную пищу: кашу, иногда яйцо, кусок серого хлеба с кубиком маргарина сверху.
Жена каждый день носит передачи. В них – натёртые морковка и топинамбур, проросшая пшеница, орехи, мягкий сыр и яблоки. Вован ворчит, что «козлячую хавку шамать не подписывался». Глядя, как я с аппетитом уничтожаю молодую крапиву и петрушку, соседи тоже пытаются поесть зелени, но быстро отказываются от этой затеи. Адвокатов ко мне так и не допускают, и я не могу попросить жену передать колбасы и курева для соседей.
В конце завтрака – едва тёплый кипяток. Чай в нем заваривается слабенький, как моча. Поэтому «бывалые» на факеле – плотном пучке газет, доводят воду до кипения и пьют чифир, пуская кружку по кругу.
Вообще, кружка, по тюремному – «тромбон», в камере вещь незаменимая. Сидельцы любовно оплетают ручку канатиком, после чего, не боясь обжечь руки, в таком тромбоне можно вскипятить чифир, сварить супчик (это, правда, попозже – в СИЗО), подслушать, о чем говорят в соседней камере – достаточно приложить резонатор к стене, и даже наказать непослушных – кара так и называется: «дать тромбоном по рогам».
Перед нами – пустыня бесконечно длинного дня. Каждый проходит её по собственному усмотрению. Воры целый день играют в нарды (за карты можно угодить в карцер), разводят рамсы (проще – треплются), едят и курят. Чтобы не отупеть окончательно, заставляю себя заниматься санскритом, йогой (увидев меня стоящим на голове, коридорный шепотом спрашивает сокамерников: «Что это он делает?») и чтением (в камере завалялись сборник рассказов Шукшина и Библия).
К соседям обращаюсь только по крайней нужде. Они тоже не особо мной интересуются. Только один раз Вован, взглянув на мои бицепсы (память от занятий культуризмом), цедит: «Ох, не похож ты, Леха, на экономического! Ты, стопудово, мошенник». Спорить со знатоком жизни, за плечами которого три «ходки» и Бог знает сколько лет лагерей, я не стал и вернулся к рассказам Шукшина.
Состав «пассажиров» в камере постоянно меняется. Только Вован и я остаёмся константами в регулярно меняющем актеров, тюремном театре.
В основном, клиентов в ИВС поставляет водка и семейные разборки на её почве.
