Коричные лавки - страница 15

Он – ересиарх вдохновенный, мимолетный отпущенник вихря умопомрачений – вдруг съежился внутри себя, сник и свернулся. Возможно даже, его подменили кем-то другим. Этот другой сидел напряженный, красный, опустив глаза. Польда подошла и склонилась к нему. Легонько потрепав его по спине, она заговорила тоном ласковым и заманным: «Иаков будет умницей, Иаков – послушный, Иаков не станет упрямиться. Ну же… Иаков, Иаков…»

Выпружиненный туфелек Адели слегка вздрагивал и поблескивал, как змеиный язычок. Отец мой, не поднимая глаз, медленно встал, машинально сделал шаг вперед и опустился на колени. В тишине шипела лампа, в дебрях обоев бегали туда-сюда красноречивые переглядывания, летели шепоты ядовитых языков, росчерки мыслей…

На следующий вечер отец с обновленным ораторским пылом продолжил темную и путаную свою тему. Рисунок его морщин скручивался и раскручивался изощренно и лукаво. В каждой спирали был сокрыт заряд иронии. То и дело вдохновение ширило круги морщин, и они разворачивались огромным коловращающимся ужасом, уходившим немыми волютами в глубины зимней ночи.

– Фигуры паноптикума, сударыни, – начал он, – суть нищенские пародии манекенов, но даже в таковом облике остерегайтесь трактовать их не всерьез. Материя шуток не понимает. Она всегда исполнена трагического достоинства. Кто решится помыслить, что можно играть с материей, что позволительно формообразовывать ее шутки ради, что шутка не срастается с ней, не въедается тотчас, как судьба, как предопределение? Ощущаете ли вы боль, глухую муку, неосвобожденную, закованную в материю муку сей куклы, которая не ведает, почему стала такой, почему должна существовать в навязанной силой форме, каковая сама по себе уже пародия? Понимаете ли вы диктат образа, формы, видимости, тиранское своеволие, с каким набрасывается он на беззащитную болванку и овладевает ею, как своекорыстная, тиранствующая, самовластная душа? Вы сообщаете некоей голове из пакли и полотна выражение гнева и оставляете ее навсегда с гневом этим, с конвульсией, в напряжении, обреченную слепой ярости, для которой нет выхода. Толпа смеется над сей пародией. Плачьте же, сударыни, над собственной судьбой, видя убожество материи плененной, материи помыкаемой, не ведающей, что она и зачем она и на что обрекает ее жест, который раз навсегда ей придан.

Толпа смеется. Постигаете ли вы ужасающий садизм, упоительное демиургическое зверство этого смеха? Ибо плакать нам, сударыни, надо над собственной судьбою при виде таковой нищеты материи, материи насилуемой, над коей дозволено было совершить страшное беззаконие. Отсюда проистекает, мои сударыни, удручающая печаль всяческих шутовских големов, всех кукол, трагически раздумывающих над потешной своей гримасой.

Вот он – анархист Луккени, убийца императрицы Елизаветы, вот она, Драга, демоническая и бессчастная королева Сербии, вот гениальный молодой человек, надежда и гордость рода, которого погубила дурная привычка к онании. О ирония этих наречений, этих видимостей!

Есть ли в кукле и вправду что-то от королевы Драги, ее двойник, хотя бы продолженная тень ее натуры? Сходство, видимость, наречение между тем убаюкивают нас и не позволяют спросить, кто само для себя злосчастное создание. А ведь это наверно некто, сударыни, некто неназванный, некто опасный и злосчастный, некто, сроду не слыхавший в своей глухой жизни о королеве Драге…