– Ах, Гаэль, Гаэль! Говорят же киники-проповедники: все женщины от одной произошли, и у всех один же тайный голос, когда ночью зовут. Что мне мастер ея – его судьба кормить ее и нарядами дворцовыми окручивать! Ха! Кто-то же должен гряду поливать, чтобы мог ты утром из палаты выйти и вдыхать сластный сей цвет… А будет Володьяр, так и отрешит его царской жреческой волей. Не карентийка, так можно.
В этот момент еще факел погас и Эламир буквально почернел лицом, абы запутанный черт. Уже не светлый и прической неровен, мешки подвечные натяготились и будто темным вином залит до середины зенок:
– Но вот что выскажу тебе, Гаэль! По винной нашей дружбе! Но язык брешный срежу, ежели сболтнешь, и все едино пьян или трезв! Ждал развлечься с ней и нахлебным приятелям праздным гордые сопатки утереть, но сыскал в ней дар тайный, что у других не… Как тебе донести? Вот медовый сбитень чистейший, что не горчит ни до, ни после, а только хмель золотой тяжелый на языке, и уже кто мне короли?
И голос его тожно потяжелел, лиясь неровно, сбиваясь и комкаясь в горячий хрип:
– Кто мне князья ваши заморские? И кто мне ты, друг Гаэль? Но когда открывает ночью голос свой, одна и суща золотом посреди черных времен – аки Валькирия зовущая! Любовь ли? Обманка колдовская? Богиня ли продажная? Да не знаю и знать не хочу, но кто мне ее перешагнет, кто позарится для забавы, будь хоть сам Глах-бородач… душу вырежу до полудня!
И вырезал… Жестко вживая, вырезал на столе свежее V – белые раны на затертой столешнице, будто сияющие собственным светом в трактирной полумгле.
А я? По дуропьяни воспомнил было Катинку нежную и небольшую цену ее и выкрикнул тоже грубое ругательство… и тож-тож-тож хотел кинжал занесть, но не знал, какую букву резать. Буквы плыли перед взором… будто веселые девицы… плясали на стене в желтых полупрозрачных робах, но блестящей никакой не было. И почему-почему-почему… будто жизнь непутевая комком подступила к горлу и ажно икнулся-рыгнулся на грязный стол горьким вином: почему же такой хороший день так истосковался к ночи?
На июльские ноны Эламир вызвался в государственную экспедицию развеживать новые серебряные копи: Маренций дал добро, ибо денег на величественный флот, которого требовал красавец Ламарх на борьбу с пиратами, никак не хватало. Неизвестно, что досталось бы Ламарху, что его любовникам (ха!), но походникам дельце сулило удачу: крупные самородные пластины открыто меняли на муары даже в центральных кабаках и счастливым старателям наливали щедро… на окраинах же сих старателей лапошили красной медью вместо золота, то отдельная песнь! Но ходили и легенды о Маркусе-толстяке, что ныне держал жратейную в родном Линдоваре… брехались, завистливо сплевывая белесую харкоту (а ну-ка кто дальше!), что в таком-то походе утаил на пузе чуть не пуд серебра! Так что большинство старожилов гласно и негласно искало участия; меня же с дружескими тычками и ухмылками оставили на рутине, как новобранца/иноземца. Эламир бы своевольно взял, но списки лично расчеркивал великий кормчий Леремонт, коему своих родовитых бедняков хватало.
Потому-то меня примкнули временно к палатке старшего декана Дарьяна и душные денные вахты мы переживали в Дарьяновой караульне над Старыми Метаровыми вратами. Отношения у нас сложились закадычные! После коротких деловых вопросов, напомнивших манеры опытного приказчика в горшечной лавке, что умеет и прозвонить кувшин, и не разбить, – ах, даром ли постоянно видывал меня с Эламиром! – милорд Дарьян будто сбросил латы и принял облик словоохотливого приятеля…
