– Объявляю племени Евнухов пост до заката! Любой, кто прикоснется к пище раньше, чем я открою завтрашний пир, лишится не только елдака, но и языка!
– Ты бы вспомнил, чем такие насмешки кончились для меня, – заметил Аббан.
Хасик пожал плечами:
– Настанет день, когда я буду слаб и меня убьет человек или алагай. Но пока я силен и буду насмехаться как вздумается. – Он всмотрелся в ночь. – Их раны уже зажили. Пост и пир помогут им понемногу свыкнуться с новой жизнью.
– Кай мудр, – кивнул Аббан. – Они не забудут эту трапезу.
– Хорошо бы, – ответил Хасик. – Иначе чинки зажарят тебя следующим.
В овине Аббан отключился, убаюканный креслом-каталкой и купаясь в тепле углей и аромате жарившейся свинины. За недели плена он вплотную приблизился к тому, чтобы почувствовать покой и уют.
И это только усилило ослепительную вспышку мучительной боли, из-за которой он проснулся.
Глаза распахнулись, и он узрел Хасика, стоявшего перед ним на коленях с маленьким молотком, а за дверью овина занимался рассвет. Пока Аббан спал, Хасик поднял ногу хаффита со стула, положил ее на колоду и сломал во имя Эверама очередную кость.
Аббан закричал, и он рассмеялся:
– Мне никогда не надоест этот звук, хаффит! Я хочу, чтобы ты знал, каково это – каждое утро просыпаться в муках.
– Ты… – Аббан забился в приступе кашля.
– Что, хаффит?
– …даже… – Аббан пытался вздохнуть, и каждое слово тяжким грузом ложилось на язык, – не… дал… мне… предложить… тебе… взятку.
– Она была щедрой? – улыбнулся Хасик.
Аббан кивнул.
– Наслаждение… которое… боятся себе позволить… даже дамаджи.
Хасик выпрямился и скрестил руки:
– Это я должен выслушать.
– Дюжина хисах, – сказал Аббан. – Отобранных из-за поразительного сходства с Дамаджах, чтобы танцевать перед тобой на подушках.
Хасик побагровел, и Аббан понял свою ошибку.
– И что я буду делать с хисах без члена?
– Хисах иногда надевают особую упряжь, дабы выглядеть как бы с мужским копьем, – пояснил Аббан. – Я не солгал, когда пообещал тебе член из золота, который будет глаже, больше и тверже настоящего.
– Если бы я хотел опозориться такой сбруей, то отымел бы не Дамаджах, – зловеще возразил Хасик. – Нет, у меня бы голосил ты, хаффит. Даже громче, чем твои дочери и жены.
Он сунул молоток за пояс.
– Теперь ступай обратно готовить мой пир.
«Эверам, дай мне хоть каплю яда туннельной гадюки», – подумал Аббан, но он понимал, что кривит душой. Здесь, будучи калекой в земплепашеской глухомани среди мародерствующих дезертиров-шарумов, он совершит глупость, если отравит Хасика. Грозный кай’шарум был его единственной надеждой на выживание, пока они не достигнут красийских земель или сети Аббана в Лощине.
– Лучше терять по кости зараз, чем получить копьем в спину или чинскую петлю на шею, – пробормотал он.
И потому он с превеликим тщанием зажарил свинью, доведя кожу до состояния вкуснейшей скорлупы, соединенной с влажным, горячим мясом прослойкой талого сала. Он командовал женщинами, обучая их готовить кускус и другие блюда, угодные нёбу красийцев. Так, баджинский нут удалось худо-бедно заменить северной кукурузой, и Аббан приготовил ее в изобилии, стремясь уважить новый отряд Хасика.
У того же весь день было хорошее настроение. Аббан заставил поститься и чинов, ароматы дразнили всех обитателей фермы. К закату, когда баджинов позвали к столу, даже они проявили хищное нетерпение.
Шарумы взяли пару северных столов, обрубили ножки и уложили столешницы торец в торец. Когда прибыли остальные, Хасик уже преклонил колени на подушках во главе получившегося стола.
