Королева красоты Иерусалима - страница 16

И в брачную ночь он обращался с ней бесконечно бережно, и она подчинилась прикосновениям его рук и позволила ему проникнуть в свое тело. Однако же за все время любви в эту первую ночь и во все ночи, которые были потом, он ни разу не поцеловал ее. Но Ривка-Меркада, которой мать не сказала ни словечка о поцелуях, не почувствовала, что Рафаэль ее в чем-то обделил. Она лежала молча и неподвижно, ожидая, пока он сделает свое дело, встанет, уйдет на свою кровать и оставит ее в покое, чтобы она могла уснуть… Ох, грехи наши тяжкие, – вздохнула бабушка Роза. – Так все это и началось.

– Что началось? – спросила я, не понимая, к чему клонит бабушка.

– То и началось, что мужчины в семье Эрмоза хотят чужих женщин, а своих не хотят, – ответила она едва слышным шепотом. – Это началось с Меркады и Рафаэля: он хотел другую, а женился на ней. Он приходил к ней по ночам, но вовсе не из любви, а она даже не знала, чего была лишена. Я тоже никогда не получала удовольствия от любовных дел, просто лежала на спине и ждала, чтобы все закончилось. Ты еще маленькая и не знаешь, что такое любовные дела. Когда вырастешь – я молюсь, чтобы на тебе это проклятие закончилось. Не смотри на меня так, ми альма, сейчас ты не понимаешь, о чем я говорю, но, когда ты вырастешь и встретишь своего суженого, обещай мне, что сделаешь все, чтобы почувствовать любовь; не потеряй ее, как потеряла я. Обещай мне, Габриэла, что никогда не выйдешь замуж за мужчину, если не почувствуешь, что он любит тебя больше, чем ты любишь его, а то пройдет жизнь, и ты станешь высохшей старухой, как я, а я высохла и сморщилась раньше, чем состарилась годами. Любовь питает человека, и тот, у кого по жилам не течет любовь, высыхает; запомни это, Габриэла.

Бабушка Роза никогда больше не говорила со мной ни о любви, ни о нашей семье, в которой мужчины любили других женщин и не любили своих жен. Я больше никогда не сидела у нее на коленях, а она – в дедовом кресле. Мама больше не оставляла меня ночевать у бабушки, и та больше не приходила в наш дом, чтобы присматривать за Рони и мной, когда родители уходили в кино или потанцевать в клубе «Менора». Теперь по субботам папа отправлялся на своем белом «студебеккере-ларке», чтобы привезти бабушку к нам домой, и, когда я бежала ей навстречу и обнимала, целуя ее сморщенные щеки, она не стряхивала со смехом мои руки, как прежде, и не говорила: «Баста, баста, Габриэла, ты мне мешаешь!» Она ничего не говорила, только смотрела на меня так, словно я пустое место. Она разучилась говорить на иврите и теперь разговаривала только на ладино, которого я не понимала. А когда я просила: «Бабушка, я не понимаю, говори со мной на иврите», – мама раздражалась:

– Только этого мне не хватало – чтобы еще и ты начала нудить. Оставь бабушку в покое и не морочь ей голову.

А отец пожимал плечами:

– Ну что ты хочешь от ребенка? Она же не понимает, что происходит с Розой.

И мать на это говорила:

– А ты понимаешь? Кто-нибудь понимает, что с ней происходит? Старики обычно болеют, а она здорова как лошадь. Только все забывает. Все у нее не как у людей.

Теперь не только у меня, но и у моей бабушки тоже все было «не как у людей», и, может, поэтому я чувствовала, что мы с ней как будто заключили союз. И чем больше она замыкалась в своем мире, тем больше мне хотелось в него проникнуть. Но моя любимая бабушка с каждым днем отдалялась все больше и больше, и лицо ее, которое я так любила, как будто закрылось наглухо, и глаза погасли. Большое мягкое тело стало жестким, окаменевшим, и, когда я обвивала его руками, мне казалось, что я обнимаю стену.