Они поцеловались в первый раз, когда обоим исполнилось шестнадцать. Испуганно, взволнованно, торопливо. Молодые люди были одни, Герхард и Эмма Веберы уехали отдыхать на воды в Карлсбад. Сара, вся пунцовая от стыда, резким движением сбросила со своей груди руку юноши, и быстро выбежала из комнаты Курта. Она проскользнула по коридору второго этажа, мимо дверей квартиры родителей и пулей вылетела на Фридрихштрассе. Девушка долго ходила по вечернему Берлину, пытаясь успокоиться, взять себя в руки. Родители, строго соблюдавшие еврейские традиции, вряд ли одобрили её выбор.
Спустя месяц она снова не устояла перед пылающим страстью соседом. На этот раз поцелуи едва не закончились постелью, но девушке хватило благоразумия, чтобы остановиться в самый последний момент. Курт признался ей в любви, осыпал поцелуями лицо, руки, шею, коленки.
– Нет… это невозможно… нет… – шептала девушка, отстраняясь от рук Вебера. – Мои родители… они такие религиозные… и хотят, чтобы я была только с евреем… это предрассудки, но я могу только после свадьбы, Курт!
– Какая ерунда! Мы поженимся и будем счастливы! – бормотал Курт, пытаясь снять с неё юбку.
Он изнемогал от желания, мужское достоинство, казалось, сейчас разорвет его модные брюки, тело пронизывала какая-то сладкая, неведомая истома; в эти секунды он готов был бросить весь мир к ногам Сары, чтобы только насладиться её плотью.
Однако девушка выдержала испытание.
Курт, подавленный и мрачный, долго удовлетворял сам себя, рисуя в воображении вожделенные картинки соблазнения Сары. Через неделю, не выдержав, пошел на улицу красных фонарей, и там с проституткой, за деньги, что выкрал из отцовского письменного стола, стал мужчиной. После этого он примерно раз в месяц наведывался туда, утоляя желание плоти.
Но его душа принадлежала милой соседской еврейке еще целых два года. Все изменилось в 1935-м, когда Курт прочел «Майн Кампф» Адольфа Гитлера. Впечатления от книги были подобны гигантскому взрыву внутри его сущности, его души. Он вновь и вновь возвращался к описанию юности нового фюрера, и, к своему удовольствию и восхищению, находил между ним и собою много общего.
С этого времени Курт начал бредить национал-социалистическими идеями. Любовь к Саре стремительно скатилась в тёмную пропасть. Он стал тщательно избегать встреч с девушкой, кривясь от мысли, что товарищи по партии и просто сверстники увидят его вместе с этой еврейкой. Курт едва сдерживал бешенство, когда папаша Штейн, выглядывая из окна своей квартиры над ювелирной лавкой, звал юношу:
– Вебер! Дорогой Курт! Почему так давно не заглядываете вечером на огонек? Сыграли бы партию в шахматы, как в старые добрые времена, под кружечку баварского пива. Поговорили бы о Бисмарке и Фридрихе Великом. А? Вы же такой умный молодой человек, просто удивительно! Ваш отец Герхард таки слабо играет в сравнении с вами, юноша. Приходите! Иль вы обиделись на нас?
Курт молча проходил мимо говорливого соседа, скрипя зубами от злости.
«Ну, погоди, жид, настанет время, мы до тебя доберемся, погоди…»
И оно пришло. Это время.
В знаменитую «хрустальную ночь» 8 ноября 1938 года Курт вместе с несколькими десятками таких же, как он, боевиков партии, бил витрины магазинов, заранее помеченные шестиконечными звездами. Разгорячённые наци врывались внутрь, громили помещение, и одновременно лихорадочно хватали всё, что имело какую-то ценность. Его роте было приказано «зачистить» улицы как раз в родном районе.
