Коронка в пиках до валета - страница 11

– Эге, – скажет и носом этак многозначительно шмыгнет, – а у Ивана-то Петровича каблук сбился.

Это он по следу узнал. Всех соседей следы знал. Такой примечательный был!

– А вот это, – говорит, – Павлушка, должно, в кабак подрал. Гм… гм… сидит еще там. Подождем.

– Ну и почему это вы, Аким Кузьмич, все это знаете? – бывало, спросят его.

– А по следу, – отвечает, – у всякого человека след свой, а поступь разная бывает… Душа евонная в поступи и скажется. Коли ты с благоговением в храм Божий идешь, то след твой чистый будет, не сумнительный какой, ясный, от носка до каблука ровный, и торопки в нем нет. А коли ты в кабак бежишь, след твой совсем ненормальный выходит. Вишь?.. Смотри… Бежал человек… Павлушкин след… и скривил его… во! Озирался, значит, – жена не видит ли. Опять же из кабака след совсем другой будет. Конечно, это опять же смотря сколько человек в себя пропустит. А уж во всяком случае ровности не будет… и упор больше на каблук будет. Потому носок не держит пьяного. Да и линия ломаная выходит всему следу… потому его в стороны бросает.

Проходит мимо Кузьмича Иван Петрович.

– Здрасте, Иван Петрович!

– Ну, здрасте.

– Позвольте, – говорит Кузьмич, – я вам каблучок освежу, а то обувь спортите.

– Какой тебе черт нашептал, что у меня каблук сбился? Ах ты, хрыч старый!

– А это, – говорит Кузьмич, – мой секрет! – А сам подхихикивает. – Зайти за сапожком? К утру готов будет.

…Возвращается из кабака Павлушка. Идет гордо, прямую диверсию изо всех сил соблюдает.

Увидал Кузьмича, бодрости еще больше напускает, будто ничего… дескать, мимо кабака шел. А сам что-то к сердцу прижимает: косушку под пальто пронести хотел. Да куды, к черту, мимо Кузьмича пронесешь!

– А, Павел Андреевич! – Кузьмич ему. – Ну как там в «Капернауме» дела?

«Капернаумом» в Гавани кабак прозывался.

– А мне и ни к чему, – отвечает Павлушка этак равнодушно, а у самого глаза бегают и голос словно прерывается. – Я там сегодня не был.

– Не были? – ехидничает Кузьмич. – Хе-хе… Ну-тка угостите шкаликом. А то, не ровен час, супруга о вашем вояже осведомится.

Скрипнет зубами Павлушка и угостит.

– Опять, молодой человек, на свиданье к Серафиме Петровне стремитесь? – останавливает Кузьмич пробегающего во все лопатки мимо чиновника Эраста Капитоныча.

Купидонычем его в Гавани звали. Уж очень ухажер был!

Купидоныч останавливается и даже рот разевает от изумления.

– Удивляетесь моему всеведению? – усмехается Кузьмич. – По следку вашему узнал. От любовного жару на носок уж оченно упираете. На бегу, можно сказать, землю роете. Обратите сами внимание… Не след, а колдобинки какие-то-с! Опять же бергамотным маслицем от вас разит. Напомадились. Хе-хе! И галстучек вон небесного цвета.

Купидоныч возвращается к Кузьмичу, присаживается и нежно говорит ему:

– Ты, Кузьмич, ужо зайди. Штаны там возьмешь. Заплату надо поставить. Зад просидел.

…Боялись Кузьмича в Гавани все, у кого совесть была нечиста. Дамы особенно на него злобствовали, ворчали: «И что это за чума проклятая, старик этот несчастный! Жить не дает».

И сколько раз эти дамы даже кое-кого подговаривали, чтобы Кузьмичу шею намять как следует. Да Кузьмич умел с такими «бойцами» разговаривать и так дело оборачивал, что всегда уходили они от него, хвост поджавши.

И при всем том скучал Кузьмич в Гавани до ужасти. Все-то он про всех знал. Всех-то насквозь понимал. Для него в Гавани круговорота подходящего не было! И друзей-то у него настоящих здесь не было. Из страха его кормили да в «Капернауме» поили. Старые бабы колдуном его считали, лопотали, что с чертом-де Кузьмич ведается. Только, конечно, ерунда все это было. Просто такой уж у него талант был, глаз такой примечательный. Простой, обыкновенный человек тысячу раз мимо забора пройдет и ничегошеньки не приметит, а Кузьмич посмотрит.