Гридница Вышгорода Святославу была знакома хорошо, почти как собственная. Это был настоящий дружинный дом: три сотни оружников здесь и ели, и спали на широких помостах в два яруса, пожитки свои хранили в ларях под помостами, а оружие – на стенах. Тканых ковров здесь не имелось, зато бревен было почти не видно из-под щитов и звериных шкур. На длинных столах стояла простая посуда – глиняные горшки, деревянные блюда и миски. Только для пиров состоятельные оружники доставали из ларцов стеклянные, серебряные, расписные чаши, полученные в дар от князя или взятые как добыча. Зимой земляной пол застилали соломой, сейчас, летом – свежей травой. Лето шло к концу, самые долгие дни миновали, в длинной палате темнело, и отроки разожгли огонь в выложенные камнем широких очагах. Дым поднимался к высокой кровле, запах смолистых дров смешивался с пряным сладковатым духом сохнущей травы на полу.
Но не дешевая посуда удручала Святослава. Так же как дома, верхний край стола в его глазах опустел. По правую руку от себя, где он с отрочества привык видеть щекастые лица Игмора с Добровоем, горбатый нос Градимира, похожего на встревоженную темную птицу, острые черты Девяты и его кривую ухмылку задорного беса, теперь сидел немолодой уже, степенный Вемунд, приятный собой Болва, младшие сыновья Ивора, жившие здесь же в Вышгороде – Белча и Волегнев. Они родились не от Зоранки – бывшей Ингваровой хоти, а от водимой жены Ивора, Волицы, и потому на Игморову братию смотрели свысока. От Зоранки родились Хавлот и Бьярмод, но Хавлоту, свояку Улеба, Святослав велел остаться в Киеве. Это честное, широкое лицо, обрамленное небольшой темной бородкой, эти широкие, крепкие как камень плечи, тяжеловатый торс и легкая походка наводили его на неприятные мысли.
У гридей тоже был смущенный и несколько потерянный вид. Игморова братия всегда считалась лучшей среди них, и тень ее вины падала на всех. Но Святославу мерещилось осуждение в их опущенных глазах. Конечно, гриди обсуждали между собой убийство – и в Хольмгарде, и на долгом обратном пути, и в Киеве. Теперь все ждали – чем он, князь, ответит на обвинение, раз уж не дал клятву отыскать убийц.
На самом деле гриди смотрели на господина скорее с сочувствием: пока он не ущемлял их самих, пока оставался доблестным, храбрым и щедрым вождем, в их глазах он не мог упасть. Но среди них маловато было настолько мудрых людей, чтобы найти нужные ему сейчас слова, и в первый вечер его приезда за столом в гриднице царило унылое молчание.
– Если ты, княже, позволишь, я хочу поднять чашу во славу всех тех, кто пал с оружием в руках и был взят волей Одина в Валгаллу! – сказал Ивор, здешний воевода.
Ивор Тишина был одним из троих самых давних хирдманов Ингвара, тех, что сопровождали его с отрочества. Ивор прозвище получил за склонность к болтовне, и его веселый нрав поддерживал Ингварову дружину в дни испытаний. Среднего роста, он был старше остальных, и Святослав вдруг заметил, что сейчас, в пятьдесят пять лет, светлые волосы Ивора уже не золотистые, как раньше, а почти седые. От трех жен у него выросло восемь детей, и самый старший его сын, Одульв, возглавлял гридей Эльги. Имея прочное положение, Ивор не намерен был в этой распре примыкать ни к кому и теперь, понаблюдав за удрученным князем, решил прощупать, нет ли каких возможностей к примирению.
– За тех, кто честно пал с оружием в руках, – Святослав понял его, – я никогда поднять чашу не откажусь. Да славится Один! Да славятся валькирии – его дочери и наши невесты, в чьи объятия мы все когда-нибудь попадем! Да славятся павшие – те, с кем мы когда-нибудь сядем за стол!
