Остановясь у костра, Стоюта поднял глаза и содрогнулся – на него смотрели трое, при первом же взгляде на которых он мог бы сказать – гридни. Коренастый середович с начавшими седеть длинными усами глядел исподлобья и поигрывал поясной подвеской. Второй был моложе, чуть больше тридцати, но на груди у него висела золочёная гривна, и тот, что с подвеской, то и дело косился на него, словно ожидая его слов. Этот должно быть, набольший, – решил про себя «волчий вожак». Третий был ещё моложе, едва тридцать, и от его вида у Стоюты невольно шёл мороз по коже – казалось, глянь на него вприщур и увидишь не человека, а матёрого волка.
Гридни.
Но вот чьи…
И тут же обругал сам себя последними словами – лось бестолковый, вон же полоцкое знамено на щитах! Полочане. И что тут, у Москвы делать полочанам, Перун меня вразуми?!
– Кто таков? Чего надо?
Стоюта несколько мгновений подумав, решил, что никакого особого вреда не будет, если полочане эти узнают, кто он таков.
– Меня обыкновенно называют Стоютой, говорят, что я сын Баряты, гридня князя Ходимира Гордеславича из Корьдна.
Полоцкие гридни стремительно переглянулись, потом тот, про которого Стоюта решил, что он набольший, непонятно усмехнулся и спросил:
– А не врёшь?
– Чего? – не понял Стоюта.
– Что из Корьдна? Чего тебе делать-то тут, в такой дали?
– Чего мне врать-то? – оскорблено возразил парень. – Какая корысть?
– И то верно, – хмыкнул середович. – Подумай, Рах Стонежич.
На несколько мгновений стало тихо, потом Рах, нехорошо щуря серые глаза, приказал воям:
– А ну-ка, пустите молодца. Да лук ему воротите. Чай не перестреляет нас тут всех-то.
Хватка воев на руках у Стоюты ослабла, кто-то протянул ему лук.
– Да ты, парень, погоди воевать-то, – миролюбиво сказал Рах. – Садись к огню с нами, поешь. Дайте-ка чашку с кашей молодцу! Утром мы тебя отпустим, поезжай к себе в город, да князю… а особо княгине его скажи, что к ним идут люди княгининого брата Рогволода.
Пир в терему стихал.
Утихли пиршественные крики и песни, погасли жагры и светцы, дотлевал огонь в открытом очаге посреди гридницы. Разъехались по домам гридни и дедичи – слезали с коней, чуть опираясь на услужливые руки холопов, но бодро подымались по ступеням высокого крыльца, только изредка прихватывая рукой за балясник, когда неверные ноги, ослабелые от стоялого мёда, бросали полупьяное тело в сторону, грозя уронить вятшего в пожухлую траву у крыльца. Спали прямо в гриднице, в молодечных и в клетях вои, и свои, вятичи, и приезжие, кривичи, лютичи и варяги, – кто просто спал, кто подгрёб к себе под бок пригожую холопку из княжьей челяди, булгаринку или мордвинку. Стыла на столах опустелая грязная посуда, тянуло запахами мёда и пива из жбанов и ендов, псы грызли под столами и лавками брошенные во время пира кости и объедки. А на столе возвышался оструганный и оглоданный костяк степного тура, заполёванного вятичами нарочно для этого пира. И собаки уже поглядывали на него, словно ожидая, когда угомонятся холопы и можно будет осмелиться настолько, чтобы запрыгнуть на стол и начать грызть кости прямо на скатерти. Но каждый раз, видя, что опричь холопов, в терему не спит ещё и хозяин, псы не осмеливались.
Князь Ходимир по-прежнему сидел в своём высоком резном кресле на почётном хозяйском месте. Он сидел, почти не шевелясь, и издалека, с первого взгляда, его можно было и не заметить, тем паче, в гриднице было полутемно – за окнами стемнело,
