В ту пору поговаривали, что туристическую визу в страну моих грёз получить практически невозможно. Особенно если ты девица или дама. Особенно если едешь туда одна. Но в афганское посольство я всё равно пошла – нет, ну а вдруг? С чего-то же надо начать, а там разберёмся.
В подвале, где располагался консульский отдел, решали свои дела пара дюжин афганцев. Когда я перешагнула порог, они, как по команде, подняли головы от бумаг, и под их пристальными взглядами я на подгибавшихся ногах прошагала к окошечку узнать, что да как. Юноша в галстуке по ту сторону стекла рассеянно выслушал мои объяснения и протянул бланк визовой анкеты и ручку – заполняйте, мол, потом унёс исписанный листок куда-то в недра посольства и с удивительной для афганца быстротой вернулся.
– Господин консул хочет с вами побеседовать.
«Ну вот, а говорили – невозможно», – обрадовалась наивная я, но радоваться было ой как рано.
Консул оказался видным пуштуном лет сорока, чем-то здорово смахивавшим на Ретта Батлера в исполнении Кларка Гейбла. Английский у него был вполне соответствующий.
– Здравствуйте, рад знакомству, – под тёмными усами блестела обаятельная разбойничья улыбка. – Располагайтесь. Чаю? Зелёный, чёрный? Чувствуйте себя как дома, не стесняйтесь. Могу я спросить, почему вы решили посетить нашу страну? Ах вон оно что. Изучаете? Прекрасно! О, так вы говорите на пушту? Чудесно! Цомра ша! Ценга ей?26
– Хэ йема, манэна, – блеснула я. – Тасо ценга йаст?
Консул поморщился, как от зубной боли. Он был родом с юга, из провинции Фарах, и мой восточный акцент ему, как и многим южанам, слушать было невмоготу. Но желторотые студенты не знают таких тонкостей – откуда бы им?
Разговор снова свернул на английский.
Забегая вперёд, скажу, что 95% кабульских друзей стремились свести мою языковую практику к минимуму. Выглядело это так:
– Ты говоришь по-нашему? – спрашивали они на пушту/дари.
– Да, говорю, – отвечала я на том же языке.
– Как дела?
– Спасибо, хорошо.
– Оооо, ты и правда говоришь! Как здорово! – и, воздав должное талантам бледнолицей, они с чистой совестью продолжали на языке Шекспира. Вернуть их обратно к пушту и дари было крайне трудно. Почему – доподлинно известно одному Аллаху.
– Вы читаете новости? – спросил консул.
– Конечно!
– Тогда вы наверняка знаете, что в нашей стране уже сорок лет идёт война.
– Знаю, сэр. Меня это не пугает. Я люблю вашу страну, я буду работать в Афганистане, когда получу диплом. Я должна знать, к чему нужно быть готовой, и я…
– Работать? Где?
– Я мечтаю быть переводчиком в Красном Кресте.
– Очень благородно, – сказал консул, не отрываясь от ноутбука. – Я сам проработал в Красном Кресте не один год. Вообще-то я врач. До того, как стать дипломатом, был врачом. Чего только в жизни не бывает! Вообще-то, знаете, я люблю людей и всегда стараюсь им помочь. Даже на нынешнем посту.
– Спасибо, сэр! Я знала, что вы поймёте!
– …но вам я визу не дам.
Консул выдержал театральную паузу, явно ожидая вопросов. Их не было: я изо всех сил старалась не потерять лицо и не захлюпать носом прямо тут, перед улыбающимся с портрета президентом Ашрафом Гани.
– Как человек я отлично вас понимаю. Но я не только человек, я должностное лицо. У меня есть обязанности. Инструкции.
– Но ведь из каждого правила возможны исключения.
Ретт Батлер опять не торопился с ответом: пригладил отлично лежавшие волосы, поправил галстук, смахнул с щегольского пиджака невидимые пылинки.
