«Они нас и вправду не видят! Они не видели корабли, и они не видят нас! Вот почему мы смогли подойти к берегу! Вот что сделал циркач! Вот что сделал наш Ангел-хранитель! А мы-то над ним смеялись. Теперь над собой будем смеяться, если вернемся!»
Он представил, какой ужас охватил души фашистов, когда их товарищи неожиданным образом стали умирать и когда у них невесть откуда возникали кровавые раны, как какие-то стигматы. Но те ведь должны возникать на руках и ногах, а морские пехотинцы все больше оставляли их на горле и груди врагов.
«Да я бы сам в штаны от такого наложил. Благим матом заорал. А что? Недаром нас «черной смертью» кличут. А она должна приходить незаметно».
Морские пехотинцы захватили батареи на вершинах холмов: какие смогли – развернули в обратную сторону, и, оставив в качестве прислуги подоспевших десантников, покатились вниз. И вот только тогда румыны начали подозревать, что происходит что-то неладное. Наверное, на эти мысли их навело то, что перестали отвечать рации постов обороны первой линии.
В воздух, шипя, поднялось несколько осветительных ракет. Где-то в глубине берега бухнуло орудие. Снаряд, пролетев над вершинами холмов, врезался в воду в нескольких кабельтовых позади кораблей огневой поддержки. Поднялся столб воды, завис, как колонна, поддерживающая крышу древнего храма, а заодно и небеса над ним, но не смог устоять и рассыпался, опадая брызгами. И тут же заговорило сразу несколько батарей, расположенных в глубине берега, но там еще не разобрались, где находится противник, полагая, что он даже не высадился.
Дружный залп крейсеров по заранее обнаруженным разведкой точкам был страшен. Тугая воздушная волна накрыла тех, кто дрался на берегу. Уши заложило от противного гула. Низко прошли советские штурмовики, выронили бомбы далеко впереди от наступающих морских пехотинцев по пока одним им только видным целям. Ночь расцветилась вспышками, взметнулись к небесам огненные фонтаны и по тому, что все они выстраивались в некую кривую линию, угадывалось, что штурмовики разбомбили на дороге фашистскую колонну. Но противник уже подтянул силы, с которыми мог контратаковать. По склонам холмов ползли серые тени, чтобы вырвать утерянные позиции у черных теней.
В горячке начинающегося рукопашного боя Соболев поймал Топилина за руку и завыл ему на ухо:
– Уведи егоооо! – лейтенант кивнул в сторону циркача, которого закрывали своими телами трое морских пехотинцев. Глаза у Соболева были дикими, покрасневшими, а говорил он так, точно его немного контузило. Может, так и было. – Егооо надоо сберееечь! Ооон дороже всеееех нааас! Ты пооонял?
Топилин кивнул, обнажая зубы в некоем подобии оскала. В эту секунду в голове его пронеслось сразу слишком много мыслей: и о том, что лейтенант дает ему важное поручение, и о том, что он все-таки нужнее здесь. Пререкаться он не стал и бросился к циркачу. Тот стоял, склонив голову на грудь, опустив руки, точно механическая кукла, у которой кончился завод, и когда Топилин закричал ему о том, что надо уходить, Антон Ратиборыч на это вообще никак не отреагировал, а когда морпех схватил его за руку и потянул за собой, начал оседать.
Топилин испугался, что циркач мертв, а он провалил своё задание, даже толком к нему не приступив. Он схватил Антона Ратиборыча на руки, прижал к себе, как должен был прижимать беззащитного ребенка. К радости своей он услышал слабое прерывистое дыхание циркача, а бегло осмотрев его, не нашел следов ран. Видимо, циркач просто израсходовал почти все свои силы, укрывая десант от врага.
