– Одноглазое Лихо, – произнес Кисейский. Его голос больше не был легкомысленным и надутым, а стал серьезным и напряженным, рабочим, – или за кого бы другого он не хотел выдать себя, кровожадный душегуб, держащий в страхе Лазурное Марево, будет пойман.
Инквизитор обдал комнату пытливым взглядом в последний раз: земской староста Захар Ячменник, его заместитель и деревенский писарь Ираклий, ватага напуганных крестьян и дюжина настороженных целовальников, – все эти люди смотрели на него с разными намерениями и эмоциями, но кое-что объединяло их.
Каждый из них мог быть причастен к серии холодных исчезновений.
***
Беспокойные мысли отказывались так просто укладываться в бессонной голове экспедитора. Шагая по пятам хромого старосты вдоль длинных, но весьма узких сеней земской избы, Михаил медитативно провожал взглядом все новые лучинные светильники. Те создавали крошечные нестабильные пятна теплого света раз в несколько метров темного коридора.
– Я, как и вся наша деревня несметно благодарен за ваше беспокойство, любезнейший Михаил Святославович, – лояльно вздохнул Ячменник. – Конечно, я совершенно не согласен с тем, что мелкая крестьянская поножовщина стоит внимания и ценного времени агента Тайной канцелярии. Однако как земской староста, я с превеликой радостью предоставлю свою кооперацию на каждом этапе вашего расследования!
Остановившись у входа в опочивальню, безвозмездно выделенную ему земской избой, Михаил перевел на старосту усталый и отстраненный взгляд. Кисейский был способен прочитать недалекого приказчика как открытую книгу. Ячменник боялся только за собственную шкуру и был бы счастлив, замять это дело только ради того, чтобы не краснеть перед губернатором и не ставить под угрозу свою должность.
Ничего не ответив, Кисейский захлопнул дверь перед носом бородатого боярина.
Покои экспедитора не преисполняли роскошью. Пирамида толстых подушек лежала в изголовье простой деревянной ложницы, тихий, но постоянный и оттого довольно гнетущий свист ветра доносился из цокольного окна.
Расположив свой дорожный погребец на письменном столе, Михаил распахнул створки чемодана и вытянул из него лист хлопчатой бумаги и графитовый мелок. Рисование было тайным увлечением экспедитора, легкомысленной деятельностью, к которой он прибегал практически каждый вечер, чтобы выбиться из колеса тревожных воспоминаний, но, которое давным-давно стало очередной спицей этого проклятого колеса.
Коротая стагнирующую бессонницу в своем столичном поместье, Кисейский смотрел на закат. Он наблюдал за контурами деревьев, медленно погружающимися в тень. Когда наступала тьма, он зажигал свечу и рисовал по памяти один и тот же знакомый клен. Однако картина становилась подробнее с каждой попыткой. На знакомой графитовой зарисовке появлялась новая деталь, которую ранее сознание Михаила блокировало из ненадобности. Оно просто дорисовывало на ее месте логичную пустоту как слепое пятно на сетчатке глаза.
Агент решил возобновить ритуал, хотя был вдали от дома и больше не видел клена. Но это ему совсем не помешало, ведь дерево навсегда отпечаталось в его памяти от того, как часто он смотрел на него, с целью запомнить.
Графитовый стержень принялся выводить узорчатые полумесяцы на бумаге, вырисовывая ствол, листья и кривые ветки. Вскоре знакомый клен был завершен, смотрелся детальнее обычного и уже был готов отправиться в картотеку идентичных набросков, собиравших пыль в особом тонком кармане погребца. Как вдруг случилось кое-что необычное. Твердая рука Кисейского дрогнула, его пальцы оказали слишком сильное давление на пишущий инструмент. Маленький кусок мелка откололся и прокатился по бумаге, оставив на пустом островке листа прерывистое черное пятно.
