В углу на столике горела лампа, но кресла там уже не было. Его передвинули к кровати Младшего.
В кресле, наблюдая за ним, сидел Ванадий. С ловкостью заправского фокусника он переворачивал четвертак пальцами правой руки. Монета ложилась на большой палец, исчезала, чтобы появиться на мизинце, скользила по костяшкам к большому пальцу… процесс повторялся и повторялся.
Часы на столике у кровати показывали 4:37 утра.
Детектив, похоже, вообще не спал.
– Есть одна миленькая песенка Джорджа и Айры Гершвинов, которая называется «Кто-то поглядывает на меня». Ты ее слышал, Енох? Этот кто-то для тебя – я, разумеется, не в романтическом смысле.
– Кто… кто вы? – прохрипел Младший, все еще не пришедший в себя от кошмара и присутствия Ванадия, но уже сообразивший, что ему надо держаться в роли ничего не понимающего человека, которую он играл с самого начала.
Вместо того чтобы отвечать на его вопрос, показывая тем самым, что, по его разумению, Младший и так знал и этот, и многие другие ответы, Томас Ванадий вновь удивил Младшего.
– Я смог получить ордер на обыск твоего дома.
Младший подумал, что это очередная ловушка. Не существовало доказательств того, что Наоми умерла насильственной смертью, а не в результате несчастного случая. Интуиция Ванадия… скорее, его навязчивая идея… не могла служить достаточным основанием для выдачи ордера на обыск судом любой инстанции.
К сожалению, некоторые судьи в таких вопросах руководствовались не столько буквой закона, сколько… впрочем, о коррупции судей не писал только ленивый. Да и Ванадий, который видел себя ангелом мщения, мог солгать в суде, чтобы получить требующийся ему ордер на обыск.
– Я не… я не понимаю. – Младший сонно моргнул, притворяясь, что еще находится под воздействием транквилизаторов и других медицинских препаратов, которые по-прежнему поступали ему в вену. И остался доволен нотками недоумения в собственном хриплом голосе, хотя знал, что даже лауреат «Оскара» не смог бы убедить этого критика.
Монетка продолжала скользить по костяшкам пальцев, от мизинца к большому, чтобы исчезнуть в каверне ладони и тут же появиться вновь, поблескивая в свете лампы.
– У тебя есть страховка? – спросил Ванадий.
– Конечно, – без запинки ответил Младший. – «Голубой щит».[9]
Сухой смешок сорвался с губ детектива, теплота, свойственная смеху других людей, в нем отсутствовала напрочь.
– А ты не такой уж слабак, Енох. Твоя беда в том, что ты не так уж хорош, как тебе кажется.
– Простите?
– Я говорил про страхование жизни, и тебе это известно.
– Ну… я застрахован на небольшую сумму. Это льгота, которую получают все работники диспансера лечебной физкультуры. А что? О чем, собственно, речь?
– Среди прочего я искал в твоем доме страховой полис твоей жены. Не нашел. Не нашел и аннулированных чеков на страховую премию.
Пытаясь как можно дольше разыгрывать карту недоумения, Младший протер лицо рукой, словно снимал с глаз паутину.
– Вы говорите, что побывали в моем доме?
– Ты знал, что твоя жена ведет дневник?
– Да, конечно. С десяти лет.
– А ты читал его?
– Разумеется, нет. – Это была абсолютная правда, поэтому Младший, отвечая на этот вопрос, посмел встретиться с детективом полным праведного негодования взглядом.
– Почему нет?
– Потому, что это нехорошо. Дневник – это глубоко личное. – Он предполагал, что для детектива нет ничего святого, но тем не менее удивился тому, что Ванадий задал этот вопрос.
