– Но обстоятельства сложились так, что об учёбе из-за болезни матери, единственной кормилицы в семье, пришлось забыть, – тем временем продолжала она. – Отец ушёл из жизни раньше, и причина его ухода достойна отдельного повествования. Скажу только, что мы не сразу жили в столице. А в тех местах, где родился отец, и куда после замужества к нему переехала мама, и появилась на свет я, довольствовались водой, как потом оказалось, не пригодной для питья, вызывающей болезни желудочно-кишечного тракта. Отсюда и ранняя смерть отца и болезнь матери. Хорошие знакомые, видя наше бедственное положение, устроили меня на работу санитаркой в больницу; я и этой работе была рада. Да ещё под моим присмотром находился мой маленький братишка. И работа в ночные смены оказалась очень и очень кстати. Мама долго болела, так и не выздоровела, а я привыкла к этой нелёгкой профессии и, окончив медучилище, стала работать медсестрой. Помогла получить высшее образование брату, теперь он живёт в северной столице, женился на местной девушке, да и переехал к ней насовсем.
Взгляд Вениамина упал ей на руки, неизменно выдающие возраст женщины: руки с длинными пальцами, но сухой, будто черепашьей кожей, а у Марии Григорьевны – ещё и пропитанной дезинфицирующими средствами.
Возможно, когда-то она была привлекательна: непослушный локон, убираемый время от времени за ухо, всё ещё отливал медью. Старинные часы, висевшие напротив, символично напомнили своим мелодичным звоном о неизбежном движении времени.
– Почему-то я вам доверяю, – прервав рассказ, наконец подняла на него глаза эта рано увядшая, загнанная в угол обстоятельствами жизни женщина.
«И я вам», – подумалось ему, но он промолчал. Лишь одобрительно кивнул, боясь даже звуком своего голоса нарушить доверительную атмосферу.
Мария Григорьевна продолжала:
– Дежурство в ту ночь было обычное, всё как всегда: уколы, пилюли, градусники… Второй час ночи. Вроде все угомонились, и я задремала за столом, положив под голову руки. Мы часто так делаем – и в глубокий сон не впадаешь, но как-никак отдыхаешь. И вдруг очнулась от какого-то шума; окно, находящееся как раз напротив моего стола, распахнулось, и в него влетела большая птица. Кажется – ничего особенного, ну влетела и влетела, но в том то и дело, что птица была необыкновенная: голова её была человеческая, а самое главное – птица казалась прозрачной, похожей на огромный плазменный сгусток. Но что было самым невероятным – это ноша влетевшей в окно птицы…
Ваш друг оказался её ношей. Она опустила его на диван и испарилась, словно её никогда не было.
Конечно, я в первый момент впала в столбняк. Я открывала рот, но не могла произнести ни звука, пыталась встать, но не могла, будто прикованная к месту. Но это было реальностью: на диване лежал человек без сознания и весь в крови. И когда я сама смогла прийти в себя, то услышала его слова, произносимые в бреду. Единственное, что я разобрала или мне кажется, что разобрала, ведь я сама была не в себе, это слова: краски. Алкиона.
Тут она, взволнованно задышав, замолчала. Вениамин, желая дать ей успокоиться, боясь, что на этом рассказ и закончится, попросил у хозяйки ещё чаю. Похлопотав на кухне, заварив свежего чая, Мария Григорьевна спросила:
– Вы что-нибудь знаете о мифологических птицах Алконост и Сирин?
– В общих чертах. Видел картину Виктора Васнецова в Третьяковке и читал стихотворение Александра Блока. Помню последнее четверостишие:
