Гаранин лежал в палатке, чувствительный к любому звуку, шагу и движению. Он давно распознал за стенкой мерные шаги часового, оставленного для охраны Гаранина, слушал, сколько пронеслось верховых в одну сторону и сколько вернулось в другую, к нему долетало ленивое лягушечье кваканье, и он понял, что его не потащили далеко от позиций – плавни и болото рядом. Ветром принесло запах пшенной каши, дело шло к обеду. По неутрамбованной, покрытой травой земле подъехала фурманка. Ездовой или человек, сидевший в ней, негромко спросил:
– Аннушка, в город едете?
Из-за стенки соседней палатки приглушенно раздалось:
– Да, Осип, смена моя кончилась, погоди немного – собираюсь.
Через минуту зашелестела полотняная сторона палатки, веревочный хлястик ударился о стенку, зашуршало платья, колеблемое стремительными шагами. Гаранин решился приоткрыть глаза, но опоздал, в распахнутых «дверях» его палатки мелькнул лишь черный подол с белым кружевом по краю и послевкусием пронеслось вслед за подолом облако духов. Невидимый Осип чмокнул губами, будто поцеловал кого-то, тронул лошадиные бока вожжами; фурманка, скрипнув разъезженными осями, удалилась.
Долго вокруг палатки ничего не происходило, и Гаранин мог позволить себе дремать вполглаза, восполняя усталость бессонной ночи. Потом что-то гулко ударило в землю, Гаранин определил: бросили тяжесть или неаккуратно ее опустили. За стеной негромкие голоса:
– Фух, давай передохнем немного.
– Поручик Квитков будут ругаться.
– А черт с ним, он отходчивый.
– Не скажи. Я видел, как он самолично одного бедолагу порол.
– Красного небось.
– Да нет, нашего. Правда, у него листовку красную нашли.
– Тогда понятно. Квитков красных с дерьмом бы съел, истый зверь.
– Озвереешь тут, когда родного брата в паровозной топке сожгли.
– А кто сжег-то?
– Знамо дело – красные.
– А ты видел? В семнадцатом все красными были, когда с фронта бёгли. Мы и сами, помнишь?..
– Тихо ты! Поднимай… Живее, поднимай ее. Пошли.
Гаранин думал: «Уж не тот ли это Квитков, что в третьем полку служил? После перемирия я его не видел».
Зимой семнадцатого года многие офицеры оставили окопы и рванули по домам вместе с солдатами. Гаранин же остался до конца, сам не зная, чего он ждет от всей этой волокиты. Встретил Розенфельда в окопах. Они бродили тогда, черные кожаные комиссары, накануне февральского наступления немцев, уговаривали всех засевших в окопах переходить к ним на службу. Гаранина приняли в ЧК, увезли под Петроград, а спустя неделю он узнал, что фронта не существует, германская железная машина рванула через оставленные русскими войсками позиции, заняла все вплоть до Пскова, Нарвы и Смоленска. Гаранину не хотелось жить, тем более продолжать службу. Розенфельд сказал, что именно в этом спасение. Сам Розенфельд и люди, что его окружали, были единственной силой тогда, кому Гаранин поверил. В них чувствовалась хоть какая-то воля к сопротивлению, и именно они уберегли Гаранина от самоубийства.
