В мой День Шестнадцатилетия дом наполнился гостями. Я постаралась на славу, чтобы все надолго запомнили, как запекаю утку, подаю крепкую ягодную настойку и справляюсь с другими важными для хозяйки делами. Если поначалу гости восхищались моими «черными, как плодородная земля, волосами» и «зелеными, как папоротники, глазами», то отведав моего угощения, восторженные возгласы утихли.
Изо всех сил пыталась я сдержать смех, когда на зубах первых мужчин нашей деревни раздавался хруст песка или яичной скорлупы. Или когда от глотка настойки они принимались кашлять от избытка «случайно» попавшей в нее соли. Свой основной невестин «подарок» я припасла на самый конец праздника, мысленно замирая от предвкушения.
Пышный мясной пирог, который выглядел вкусным и съедобным, стоило его разрезать, настроил против меня даже тех, кто смотрел на меня теми самыми пугающими взглядами, которых я остерегалась. Разрезанный пополам пирог явил собой устрашающую картину: из самого среза торчало дохлое крысиное тельце, точнее его половина. Рецепт этого пирога пришел ко мне в момент отчаяния, когда стало ясно, что на следующий день в отчий дом пожалует толпа чужих мужчин, чтобы разглядывать меня, как ярмарочную кобылу.
Батюшка с покрасневшим от досады лицом, суетливо принялся разливать остолбеневшим гостям водицу – ядреный ячменный напиток, от которого слабеют тело и разум. Водица оказалась вполне сносной, так как ее испортить я не успела. Мужчины закусывали засоленными огурцами и репой и все глядели в мою сторону не то с удивлением, не то с презрением. Я опускала глаза вниз, изображая стыдливую покорность. Тем проще было скрывать неописуемую радость, ведь я учинила то, что хотела.
Отец понял, что смотринам не бывать и велел мне идти вон на скотный двор. Всякий раз, как случалось прогневать его, он накладывал это наказание, думая, что тяжелым трудом можно меня приструнить.
Низко поклонившись захмелевшим гостям, я попятилась к лестнице и побежала в свою комнату, чтобы скорее снять нарядное платье. Отец справил его для меня к столь важному дню из куска красивой материи яркого солнечного цвета. В нем мне надлежало смутить мужские взгляды и сердца, а угощением – их животы и головы. Теперь в платье нужда пропала. Рядиться не любила и не умела.
Разразившись звонким смехом, как только я оказалась в одиночестве, поглядела на себя в зеркальце и припомнила собственные смотрины. Все удалось на славу. Как же я была довольна собой! Теперь-то уж точно женихи сюда не вернутся!
Скинула легкие башмачки и верхнее платье, оставшись в одной рубашке, распустила косу и принялась ее расчесывать, напевая под нос, а потом все кружилась и вертелась, над гостями посмеиваясь.
Тут я почуяла неладное, обернулась и вскрикнула. В дверях стояла огромная фигура Владара, угрожающая и неподвижная. Он оглядел меня всю: от босых ног и рубашки до волос, укрывших меня покрывалом. Затем наши взгляды встретились. Все во мне так и обмерло.
Даже суровой зимой, когда деревню заваливало снегом и трескучие морозы сковывали высокие сугробы до весны, когда мерзли пальцы так, что становилось больно, я не испытывала такого цепкого страха, который наводили ярко-голубые, будто выкованные изо льда, глаза кузнеца.
Мы молча глядели друг на друга, а затем он покраснел, как пояс на его широкой талии, а я помертвела. Нечто неизведанное, но пугающее было в его ледяных глазах, и я никак не могла разобрать, что же это. Он видел, как я плясала, смеялась, и наверняка догадался, отчего такая веселая. Впрочем, спрашивать его не посмела, да и не получила бы честный ответ, скорее всего. Мы оба выглядели так, будто нас застали за чем-то недостойным, но продолжали хранить молчание.
