Наконец, Владар пошевелился и шагнул в мою сторону. Я отшатнулась от него, и мне подумалось, что он явился сюда, чтобы сделать что-то недоброе. Кузнец заметил мой страх и остановился, потоптался нерешительно на месте, а потом протянул руку, раскрыв ладонь.
В руке он держал горсть разноцветных камешков, красивых и блестящих, нанизанных на нитку. Ладонь у Владара была большая, грубая, вся в шрамах. Очень сильная. Захоти только, он смог бы удушить меня двумя пальцами. Такие мысли появлялись, пока он спокойно стоял передо мной и протягивал украшение.
– Гляди-ка, – проговорил, и в комнате словно прогремел гром. – Вот. Для тебя смастерил.
Дрожащими пальцами я подхватила свисающую нитку с его ладони и прижала к себе, не зная, что делать дальше. Разве что произнести слова благодарности. Он кивнул, еще раз осмотрел меня с головы до ног и вышел, плотно притворив дверь.
Я еще долго стояла на месте. Уже не хотелось прыгать и зубоскалить. Почему кузнец вошел ко мне, хотя мог отдать свой подарок еще там, внизу, с другим своим подношением, как и остальные женихи. Искал ли он встречи со мной? И что же подумал обо мне, после того, как я испортила смотрины, опозорилась как хозяйка?
Пока таскала ведра с навозом, чистила хлев и отскребала грязь, то никак не могла понять, что бы еще учинить эдакого, чтобы даже Владар перестал смотреть на меня, как на невесту. Терзало смутное сомнение, что он вовсе не испугался того, что я запекаю крыс в пирогах и порчу ягодную настойку, которой спасаются все мужчины нашей деревни в период зимних холодов.
Владар был чуть ли ни единственным мужчиной, который мало пил эту и другие настойки, потому как постоянно размахивал молотом в кузнице и разводил жаркий огонь в печи, работая круглый год. Но и он казался чужим, ведь как и остальные, считал, что болезни, сны и старость нам посылают Верховные Боги, а рассвет приходит потому, что Дневное Божество зажигает факел над своей постелью. К сожалению, я сама многого еще не знала и могла только догадываться о тайнах природы, ведь все, что читала в книгах, заставляло задавать еще сотню вопросов, на которые не находила ответа.
Скрывать свои знания было трудно, потому что я понимала ложность существующего вокруг меня мира и едва заставляла себя держать язык за зубами, когда при мне говорили смешные и нелепые вещи.
Мне порой так странно: отчего отличаюсь от других? Отчего им спокойно живется, и они принимают жизнь такой, какая она есть? Плохо то или хорошо? С тех самых пор, как помню себя, всегда хотелось знать больше, чем позволялось ребенку, а потом и девушке моего возраста.
Отец не разговаривал ни о чем, кроме как о послушании, домашнем хозяйстве или о славных мужчинах нашей деревни. Стоило всего раз выразить свое желание пойти в обучение наравне с мальчиками, чтобы вызвать его насмешку и неудовольствие. На вопрос, почему девочки не учатся, как мальчики, он только буркнул:
– Не для вашего ума это дело. Знай свое место, Марешка. Ты смотри, учиться ей вздумалось. Вон, остальные девицы прядут да шьют, да кашу варят, а еще помалкивают. Так и тебе следует поступать.
Искать понимания было совсем не у кого. Моей отрадой стала Велеслава – долговязая, сухая, как осенний лист, старуха, с длинными белыми волосами, доходящими до самых пят.
Ее уважали Старейшины и прислушивались к ней. Велеславу не пускали в Красный Терем, потому что она уродилась женщиной и с этим нельзя было ничего поделать. Даже Велеслава не имела права присутствовать в Тереме, когда почтенные старцы вели разговор о жизни деревни или принимали редких чужестранцев и купцов, неведомо откуда прибывших. С такими гостями никто не имел права заговорить. За этим строго следили.
