– И как они жили в этой однушке вчетвером?..
– Так и жили. Вон в том углу стоит детская кроватка малыша. А там, у окна, где ты, спит Настя. Это их девочка. А здесь, на синем матрасе – они сами. Утром отец ведет девочку в детсад, и до семи дома только мама с малышом. Дружно жили… Живут.
– А сейчас ты их видишь?
– Картинки нет, но ощущение присутствия есть. Дети спят, а они на кухне.
– А как ты узнала имя девочки?
– По детсадовской бирке на одежде. Я знаю, как их всех зовут. Кроме малыша.
– И как?
– Его зовут Сергей, ее – Катя, Екатерина. Салтыковы. Из Ленинграда. Эвакуированные. Остались после войны. У них, как я поняла, были какие-то проблемы там. Потому и остались. Очень интеллигентные люди.
– Видимо, происхождение подкачало…
– А что ты смеешься? Может быть и происхождение. Да, наверно, так и есть. Наверно… Точно. Я видела у них старые фотки с царскими офицерами… Иногда мне кажется, что они меня слышат… Катя… Не знаю… А почитай что-нибудь свое. Ты ведь обещал.
– Обещал… Хорошо. Только одно.
– Пусть будет одно.
– Ну слушай…
Я закрыл глаза, стараясь вспомнить начало написанного накануне, как мне тогда казалось, незаконченного текста:
Четыре черных галеона, вплывают в комнату ночную,
И воздух сумрачный едва ли раскачивает кливера.
Печальных всадников на синем пространстве зеркала рисуя,
Ложатся бархатные тени на край каррарского ковра.
Четыре беркута, четыре, четыре папских капеллана
С кормы слетают в изголовье ко мне, молчание храня.
Как будто в плаванье небесном, минуя призрачные страны,
Четыре черных капитана искали именно меня.
Как будто сон о невесомом небесном острове не снился,
Где в странном гульбище, в разгаре нездешне сдержанных пиров,
Сбежав играючи от взрослых, я ненароком заблудился —
Как полночью в уснувшем доме – в одном из множества миров.
Я замолчал. Где-то далеко на улице залаяла собака, прошелестел троллейбус. Наверное, последний.
– Жалко, что ты уезжаешь, – сказала Виолетта.
Я промолчал. Я лежал и думал о том, что одиночество в больших дозах – яд для любого, рожденного в социуме, а значит – к нему привязанного, обреченного искать «единомышленника», «родственную душу», «вторую половинку», быть в постоянной зависимости от отношений, от внешней и внутренней оценки с постоянно меняющимися критериями, которые сами по себе условны и зависимы от времени, места и обстоятельств. И если нет рядом ни одной «родственной души» – затеваешь сначала диалог с самим собой, потом начинаешь разговаривать с предметами, и наконец придумываешь себе призрачных соседей, обитающих здесь же – в твоих двадцати квадратных метрах убогой жилой площади, но, как бы… в другом времени.
* * *
Меня разбудил Перикл. Его тропическое чириканье нарисовало во сне какую-то солнечную лагуну с пальмами, берегом и океаном, которая – стоило мне открыть глаза – превратилась в не менее сочное, не по-зимнему голубое небо. Обилие солнца взбодрило, видимо, не только пернатого основателя демократии, но и его хозяйку, потому что из кухни вкусно пахло блинами. Под шипенье сковородки и клокотанье чайника Виолетта вполголоса напевала какую-то мультяшную песенку.
Была уже половина двенадцатого. Мне нужно было собираться. Я хотел перед отъездом заехать еще в пару мест.
Я встал, натянул джинсы. Услышав меня, Виолетта громко сказала:
– Иди завтракать.
– Ага, – буркнул я и пошел в ванную.
Через полчаса мы пили чай и смотрели в окно. Как обычно, молча.
